Володя прошёл в свою комнату, сел на кровать, положил книгу на колени. Перелистывал страницы медленно, вчитываясь. Блок писал о любви, о боли, о России. О том, что жизнь прекрасна и трагична одновременно.
"Она пришла с мороза,
Раскрасневшаяся,
Наполнила комнату
Ароматом воздуха и духов..."
Володя вспомнил Алину — как она входит в комнату после прогулки, раскрасневшаяся от холода, от смущения, от радости. И в груди разлилось тепло.
Он закрыл книгу, прижал к груди. Эта вещь прошла через войну, через смерть, через время. И теперь она здесь, в его руках. Память о человеке, в чьём теле он живёт. Память об отце, которого не знал.
Володя встал, подошёл к столу, поставил книгу на полку рядом со сценарием. Две книги — одна из прошлого, другая из будущего. Обе о жизни, о любви, о человеческом.
За окном Москва просыпалась. Трамваи звенели, люди спешили на работу, во дворе дети начинали играть. Обычный день.
Но для Володи он был особенным. Он нашёл ещё одну ниточку, связывающую его с этим миром. Ещё одно доказательство, что он здесь не случайно.
Он посмотрел на часы. Половина восьмого. Через полтора часа на студию. Нужно собираться.
Володя надел чистую рубашку, брюки, начистил ботинки. Взглянул в зеркало — подтянутый, бодрый, с горящими глазами. Человек, который знает, ради чего живёт.
Он вышел из комнаты. Анна Фёдоровна дожидалась его на кухне:
— Володь, я тебе бутерброд завернула. Возьми с собой, в обед съешь.
— Спасибо, мам, — он взял свёрток, поцеловал её. — Я вечером зайду. И... мам, я Алину приведу. Познакомлю.
Лицо Анны Фёдоровны просияло:
— Приводи, сынок. Я буду рада. Очень рада.
Володя ушёл. Спускаясь по лестнице, он думал о том, как много изменилось за эти несколько дней. Он нашёл любовь, нашёл дело, нашёл семью. Нашёл себя.
И всё это только начало.
Впереди была работа, съёмки, творчество. Впереди была жизнь с Алиной. Впереди было столько всего, что захватывало дух.
Володя вышел на улицу, вдохнул полной грудью тёплый июньский воздух и улыбнулся.
Да, жизнь была прекрасна.
И он собирался прожить её так, чтобы не было стыдно.
Володя вошёл на территорию студии в девять утра. Иван Степаныч на проходной махнул рукой:
— Доброе утро, Владимир Игоревич! Борис Петрович вас ищет. Велел, как придёте, сразу к нему.
— К директору? — Володя удивился. — Что-то случилось?
— Да нет, вроде ничего. Просто велел. Идите, идите.
Володя свернул к административному корпусу. Поднялся на второй этаж, постучал в дверь кабинета директора.
— Войдите!
Борис Петрович сидел за массивным столом, заваленным бумагами. Седые волосы были зачёсаны назад, на носу очки. Увидев Володю, он отложил документы, снял очки:
— А, Владимир Игоревич! Проходите, садитесь.
Володя сел в кресло напротив. Борис Петрович откинулся на спинку стула, достал папиросу, закурил. Выпустил дым, посмотрел на Володю внимательно:
— Скажите мне честно. Вы готовы снимать?
Володя растерялся:
— В смысле? Я думал, нам ещё неделю репетировать...
— Вот об этом и хочу поговорить, — Борис Петрович затянулся. — Я вчера заходил в павильон. Смотрел вашу репетицию. Видел, как актёры работают, как вы с ними работаете. И знаете, что я понял?
Володя молчал, ожидая.
— Вы уже готовы, — Борис Петрович наклонился вперёд. — Актёры живут в ролях. Они не играют — они существуют. Зина и Николай Фёдорович — это уже не актёры, это Катя и Петя. Понимаете? Вы добились того, чего многие режиссёры не добиваются за месяцы работы.
— Но, Борис Петрович, — Володя попытался возразить, — я хотел ещё отработать несколько сцен...
— Зачем? — директор оборвал его. — Чтобы заболтать? Чтобы заштудировать до смерти? Владимир Игоревич, я в этом деле сорок лет. Я знаю, когда актёры готовы. Если продолжать репетировать, вы потеряете ту свежесть, ту искренность, которая у вас есть сейчас. Они начнут думать вместо того, чтобы чувствовать.
Володя задумался. Директор был прав. Он и сам чувствовал — актёры на пике формы. Ещё немного, и они начнут повторяться, терять живость.
— Вы правы, — медленно сказал он.
— Конечно, прав, — Борис Петрович усмехнулся. — Поэтому вот что я решил. Даю вам добро на начало съёмок. С понедельника. Сегодня четверг, значит у вас есть три дня на финальную подготовку. Утвердите локации, проверьте технику, согласуйте график. А в понедельник — первый съёмочный день.
Володя почувствовал, как сердце забилось чаще. Съёмки. Настоящие съёмки. Не репетиции, а работа на камеру.
— Я... да, Борис Петрович. Спасибо.
— Не благодарите, — директор встал, подошёл к окну. — Я верю в ваш проект. Верю в вас. Снимайте так, как чувствуете. Не бойтесь. У вас получится.
Он повернулся:
— Идите. Михаил Сергеевич уже всех предупредил. Команда вас ждёт в павильоне номер три. Собирайте совещание, планируйте.
Володя вышел из кабинета как ошпаренный. Съёмки. С понедельника. Надо всё организовать, подготовить, проверить. Три дня — это мало и одновременно много.
Он почти бежал к павильону. Сердце колотилось. В голове уже складывался план — что успеть, кого предупредить, что проверить.
Дверь павильона была открыта. Володя вошёл и замер.
Вся команда была в сборе. Катя-монтажница сидела на стуле с блокнотом. Лёха-звукооператор возился с оборудованием. Коля-ассистент бегал туда-сюда, что-то записывая. Николай Фёдорович и Зина стояли в углу, о чём-то тихо разговаривая. У стены сидел Алексей Николаевич Громов — сценарист, худой, с вечной папиросой. Рядом с ним Иван Кузьмич — декоратор, в рабочем комбинезоне.
Все повернулись, увидев Володю.
— Владимир Игоревич! — Коля бросился к нему. — Это правда? Михаил Сергеевич сказал, что мы начинаем снимать с понедельника?
— Правда, — Володя кивнул, проходя в центр павильона. — Борис Петрович дал добро. С понедельника мы снимаем.
Повисла секундная тишина. Потом все заговорили разом:
— Так быстро?
— А мы успеем подготовиться?
