Громов поднял руку:

— А... нам платить будут?

— Будут. Немного, но будут. Плюс упомяну в титрах.

— Достаточно, — Громов кивнул.

Зина подняла руку:

— А костюмы?

— Костюмерная подберёт. Не волнуйся.

Старик-гармонист хрипло спросил:

— А я со своей гармонью буду?

— С твоей. Она у тебя красивая.

Старик довольно кивнул.

Владимир обвёл всех взглядом:

— Мы будем снимать честное кино. Про простых людей, про любовь, про радость. Без фальши. Я не требую от вас актёрского мастерства. Требую только одного — будьте собой. Живите в кадре. Понятно?

Все закивали.

— Тогда до понедельника. Михаил Сергеевич раздаст вам адреса, время. Свободны.

Люди стали расходиться. Зина подбежала к Владимиру:

— Спасибо! Спасибо огромное! Я постараюсь, честное слово!

— Знаю. Ты справишься.

Она убежала, счастливая. Громов подошёл, пожал руку:

— Спасибо за шанс, товарищ режиссёр. Не подведу.

— Верю.

Когда все ушли, Катя подошла к Владимиру:

— Ты молодец. Выбрал не красивых, а правильных.

— Красота не главное. Главное — чтобы зритель поверил.

Лёха хлопнул Владимира по плечу:

— Команда хорошая собралась. Думаю, кино получится.

Владимир посмотрел на пустой павильон. Актёры выбраны. Сценарий почти готов. Локации продуманы.

Фильм начинал оживать.

Он улыбнулся:

— Получится. Обязательно получится.

Владимир поднялся в кабинет директора. Постучал.

— Войдите!

Борис Петрович сидел за столом, изучал какие-то сметы. Увидел Владимира, отложил бумаги:

— А, товарищ Леманский. Кастинг провели?

— Да. Актёров выбрал.

— Быстро работаете. — Директор указал на стул. — Садитесь, расскажите.

Владимир сел, достал свои записи:

— Главная пара — Громов Николай и Смирнова Зинаида. Он шофёр, она почтальонка. Оба непрофессионалы, но органичные. На второстепенные роли взял настоящего гармониста, кондукторшу из трамвайного парка. Массовка — обычные люди, живые лица.

Борис Петрович слушал, кивал:

— Непрофессионалы... Рискованно.

— Но честно. Профессионалы играют. Эти — будут жить.

Директор задумчиво посмотрел на Владимира:

— Вы знаете, я тридцать лет наблюдаю за режиссёрами. Одни гонятся за звёздами, другие за техникой. А вы — за правдой. Это редкость.

— Просто хочу, чтобы зритель поверил.

— Правильно хотите. — Борис Петрович открыл ящик стола, достал початую бутылку армянского коньяка и два граненых стакана. — Будете?

Владимир замялся:

— Днём ещё работать...

— Понимаю. — Директор убрал коньяк, достал термос. — Тогда чай. Жена утром заварила, крепкий.

Он налил в оба стакана — чай тёмный, почти чёрный, пар поднимался. Протянул один стакан Владимиру.

— За ваш фильм.

— За фильм.

Они выпили. Чай обжигающий, терпкий, с травами какими-то.

Борис Петрович откинулся в кресле, прикрыл глаза:

— Знаете, товарищ Леманский, я иногда думаю — что такое кино? Материя, техника, химия на плёнке? Или что-то большее?

Владимир отпил ещё. Неожиданный вопрос.

— И к какому выводу пришли?

— К противоречивому. — Директор открыл глаза, посмотрел на Владимира. — С одной стороны, кино — это материализм в чистом виде. Камера, плёнка, свет, химические процессы. Всё измеримо, понятно, научно.

— Логично.

— Но... — Борис Петрович поднял палец, — когда зритель сидит в зале, смотрит на экран и плачет — это уже не материализм. Это что-то другое. Душа откликается. Дух.

Владимир задумался. В прошлой жизни он снимал клипы — чистую коммерцию, материализм. Но даже там бывали моменты, когда кадр получался так, что мурашки по коже. Когда техника превращалась во что-то большее.

— Может, одно не исключает другого? — сказал он медленно. — Материя — это инструмент. А дух — это то, что мы вкладываем.

Борис Петрович оживился:

— Вот! Именно! Молоток — это материя. Но что ты им делаешь — строишь храм или ломаешь — это уже дух. Выбор. Смысл.

— Камера то же самое. Можно снять пропаганду. А можно — правду. Инструмент один, а результат разный.

— Точно. — Директор налил ещё чаю. — Знаете, меня всегда смущала эта наша официальная линия — материализм, наука, никакой мистики. Правильно, конечно. Но...

Он помолчал, подбирая слова.

— Я на фронте был. В девятнадцатом году, гражданская. Видел, как люди умирают. И вот что странно — одни умирали спокойно, будто уходили куда-то. Другие — в страхе, цеплялись за жизнь. Химия в обоих случаях одинаковая — кровь, раны, смерть. А что-то было разное. Что-то... неизмеримое.

Владимир слушал молча. Вспомнил свою смерть — Альберта Вяземского на съёмочной площадке. Пули, холод, темнота. А потом — пробуждение здесь. Материализм это не объяснит.

— Может, есть вещи, которые наука пока не измерила, — сказал он осторожно. — Не значит, что их нет. Просто инструменты не подходят.

— Разумно. — Борис Петрович кивнул. — Я так и думаю. Мы строим коммунизм, создаём материальную базу, это правильно. Людям нужен хлеб, крыша, работа. Но им нужно и другое — смысл, красота, надежда. Это не купишь, не построишь.

— Это можно дать только через искусство.

— Через искусство, через веру, через любовь. — Директор отпил чаю. — Вот вы снимаете комедию про любовь. Казалось бы — развлечение, материализм, отвлечение масс. Но если честно сделаете — дадите людям надежду. А надежда — это уже духовное.