Володя использовал всё, чему научился в прошлой жизни. Он работал с подтекстом — что герой говорит и что на самом деле думает. Он работал с ритмом — вот эта сцена быстрая, дробная, а вот эта медленная, протяжная. Он работал с композицией кадра — где стоят актёры относительно друг друга, на каком расстоянии, под каким углом.

— Видите, — объяснял он, — кино — это не театр. В театре актёр играет для зала, для зрителей на галёрке. В кино актёр играет для камеры. А камера видит всё — каждый взгляд, каждое движение пальца, каждую мысль, промелькнувшую в глазах. Поэтому в кино нельзя переигрывать. Нужна правда. Маленькая, тихая, но правда.

Катя-монтажница записывала в блокнот всё, что он говорил. Лёха слушал, затаив дыхание. Коля не отрываясь смотрел на работу.

К концу репетиции Володя добрался до финальной сцены — вальса в парке. Он попросил Лёху напеть мелодию, чтобы создать настроение.

— Лёха, ты же знаешь вальсы? Напой что-нибудь.

Лёха смущённо почесал затылок:

— Могу попробовать. «Амурские волны» пойдут?

— Отлично.

Лёха начал напевать — немного фальшиво, но мелодия была узнаваема. Володя повернулся к Зине и Николаю:

— Теперь представьте. Парк Горького. Вечер. Танцплощадка. Вокруг пары кружатся в танце. Играет настоящий оркестр. Петя наконец нашёл Катю. Они стоят напротив друг друга. Молчат. Смотрят в глаза. И между ними столько всего — вся эта неделя поисков, вся эта тоска, вся эта радость встречи. И вот Петя протягивает руку: «Потанцуем?»

Володя сделал паузу, дал им прочувствовать:

— Это не просто приглашение на танец. Это приглашение в новую жизнь. Понимаете? Петя как будто говорит: «Пойдём со мной. Давай начнём всё заново. Вместе.» А Катя, кладя руку на его плечо, отвечает: «Да. Я с тобой. Куда угодно.»

В павильоне стояла тишина. Даже Лёха перестал напевать.

— Вот это, — Володя говорил тихо, — вот это должно читаться в ваших глазах, в ваших движениях. Не нужны слова. Танец скажет всё.

Николай протянул руку Зине:

— Потанцуем?

Зина положила ладонь ему на плечо. Николай обнял её за талию. Лёха снова начал напевать. И они закружились.

Володя смотрел на них и видел не актёров на репетиции. Он видел Петю и Катю — двух людей, которые нашли друг друга в этом огромном мире. Они танцевали неловко, сбиваясь с ритма, но в этой неловкости была такая пронзительная красота, что у Володи защемило в груди.

— Теперь добавим деталь, — сказал он, когда они остановились. — Николай Фёдорович, ты в какой-то момент прижимаешь Катю ближе. Просто чуть сильнее сжимаешь руку на её талии. Почему? Потому что боишься отпустить. Боишься, что она исчезнет, как мираж. Понимаешь?

Николай кивнул:

— Понимаю.

— Зина, ты чувствуешь это. И в ответ кладёшь голову ему на плечо. Доверяешься. Отдаёшься этому моменту полностью. Попробуем?

Они попробовали. И когда Николай прижал Зину ближе, а она положила голову ему на плечо и закрыла глаза, Володя увидел то самое — абсолютную правду, абсолютное доверие, абсолютную близость.

— Стоп, — прошептал он. — Замрите. Коля, запиши эту мизансцену. Вот так мы и будем снимать финал.

В павильон снова зашёл Борис Петрович. Директор стоял у двери, наблюдая. Когда репетиция закончилась, он подошёл к Володе:

— Владимир Игоревич, можно вас?

Они отошли в сторону. Борис Петрович закурил:

— Я смотрю на вашу работу и не перестаю удивляться. Откуда у вас это? Этот подход, эти методы?

Володя пожал плечами:

— Читал много. Станиславский, Эйзенштейн. И... сам пришёл к некоторым вещам. На войне человек много думает.

— Вы работаете с актёрами как психолог, — директор выпустил дым. — Вы не даёте им указаний «встань сюда, скажи так». Вы ведёте их к правде изнутри. Это редкий дар.

— Просто... я хочу, чтобы кино было живым, — Володя посмотрел на Зину и Николая, которые сидели в углу и обсуждали сцену. — Чтобы зрители не видели актёров, играющих роли. Чтобы видели людей, живущих на экране.

— Вот именно, — Борис Петрович кивнул. — Это и есть настоящее кино. Продолжайте работать. Я верю в этот фильм.

Когда директор ушёл, к Володе подошла Катя-монтажница. Она держала блокнот, исписанный мелким почерком:

— Владимир Игоревич, я всё записала. Всё, что вы говорили. Про подтекст, про ритм, про правду. Можно я буду приходить на каждую репетицию? Я хочу учиться у вас.

Володя улыбнулся:

— Конечно, Катя. Приходи. Учись. Потом сама станешь режиссёром, кто знает.

Катя засмеялась:

— Я? Режиссёром? Вы шутите!

— Совсем не шучу, — Володя серьёзно посмотрел на неё. — Ты видишь ритм, чувствуешь эмоцию. Это главное. Остальному можно научиться.

Они разошлись ближе к вечеру. Володя остался в павильоне один, записывая заметки. На душе было спокойно и радостно. Работа шла. Актёры росли прямо на глазах. Фильм начинал обретать форму.

Он посмотрел на часы. Шесть вечера. Алина ждёт. Он быстро собрал бумаги и вышел из павильона.

Впереди был вечер с любимой. А завтра — новая репетиция, новые поиски, новые открытия.

Жизнь была прекрасна.

Володя вышел из трамвая на Арбате и сразу увидел Алину. Она стояла у фонарного столба, в лёгком платье цвета топлёного молока, с альбомом для рисования под мышкой. Увидев его, засияла улыбкой, и Володе показалось, что весь вечер стал светлее.

— Здравствуй, — он подошёл, поцеловал её в щёку, вдохнув запах краски и ещё чего-то — лаванды, кажется. — Ты чудесно пахнешь.

— Мыло новое достала, — Алина смущённо улыбнулась. — За полтора рубля. Соседка из комендатуры принесла, сказала — французское, трофейное.

Володя взял её за руку, и они пошли по Арбату. Вечер был тёплым, почти жарким — то самое московское июньское тепло, когда асфальт ещё хранит дневной зной, а воздух пахнет пылью, липовым цветом и жареными пирожками из уличных лотков. Солнце клонилось к закату, окрашивая дома в золотистые тона.

— Как прошёл день? — спросила Алина, прижимаясь к его плечу.

— Хорошо, — Володя рассказывал о репетиции, о том, как Зина и Николай нашли своих персонажей, как Борис Петрович снова приходил смотреть. Алина слушала внимательно, кивая.

Они свернули в переулок, где под деревьями стояли столики маленького кафе. Несколько пар сидели за чаем, женщина за стойкой разливала лимонад в высокие граненые стаканы. Володя подвёл Алину к свободному столику в углу, под развесистой липой.