Когда всё было готово, Вера Дмитриевна записала всё в свой блокнот:

— Хорошо. К началу съёмок всё будет готово. Костюмы подгоню точно по фигурам, постираю, поглажу. Будет как надо.

— Я не сомневаюсь, — Володя пожал ей руку. — Вы мастер.

Они прощались уже у дверей, когда Вера Дмитриевна вдруг задержала Володю:

— Владимир Игоревич, можно вас на минутку?

Зина и Николай вышли. Вера Дмитриевна закрыла дверь:

— Хочу вам сказать. Я тут двадцать с лишним лет работаю. Видела режиссёров разных. Талантливых, бездарных, равнодушных, страстных. Но вы... вы особенный. Вы не просто кино снимаете. Вы душу вкладываете. И это видно.

Володя не знал, что ответить.

— Не теряйте этого, — Вера Дмитриевна положила руку ему на плечо. — Кино должно быть живым, с душой. Тогда оно лечит людей. Делает их лучше. Вы это понимаете. И я рада, что работаю с вами.

— Спасибо, Вера Дмитриевна, — Володя был тронут. — Спасибо за веру в меня.

Он вышел из костюмерной. День клонился к вечеру. Солнце садилось за павильоны, окрашивая небо в розовый. Володя шёл по территории студии и думал о том, как удивительно всё складывается.

Команда собралась. Сценарий готов. Актёры живут ролями. Костюмы создают образы. Осталось снять. Воплотить всё это на плёнку.

И он был готов.

Он шёл к выходу, когда навстречу попался Семён Семёныч — старый режиссёр с всклокоченными седыми волосами.

— А, Владимир Игоревич! — старик остановился. — Как дела? Готовитесь к съёмкам?

— Готовимся, Семён Семёныч. Сегодня костюмы подбирали.

— Хорошее дело, — старик закурил трубку. — Костюм — это важно. Я всегда говорю: костюм — это половина персонажа. Помню, снимал в тридцать втором комедию. Так актёр никак в роль войти не мог. А я ему костюм поменял — и всё сразу заиграло. Характер проявился.

— Именно, — Володя кивнул. — Я сегодня это увидел. Николай Фёдорович надел пиджак — и стал Петей.

— Вот-вот, — Семён Семёныч выпустил дым. — Вы правильно делаете, Владимир Игоревич. Внимательно, с душой. Такое кино получается настоящим. Живым.

Они постояли, поговорили ещё немного. Потом Семён Семёныч похлопал Володю по плечу:

— Идите, идите. Небось девушка ждёт?

Володя смутился:

— Откуда вы знаете?

— А глаза горят, — старик усмехнулся. — У влюблённого человека всегда глаза горят. Идите, не задерживайте её.

Володя попрощался и пошёл к выходу. У проходной его окликнул вахтёр Иван Степаныч:

— Владимир Игоревич! Вам тут записка оставили.

Он протянул сложенный листок. Володя развернул — узнал почерк Алины:

"Володя, я в парке. У нашей скамейки. Жду. А."

Он улыбнулся, сунул записку в карман и ускорил шаг.

Москва встретила его вечерней прохладой. Солнце село, но небо ещё светилось — розовое, с фиолетовыми полосами облаков. Володя почти бежал к парку.

Алина сидела на их скамейке, рисовала что-то в альбоме. Увидев его, отложила карандаш, вскочила:

— Володя!

Он подхватил её, закружил. Алина засмеялась, обняла его за шею:

— Я соскучилась!

— Я тоже, — Володя поцеловал её. — Очень соскучился.

Они сели на скамейку. Алина прижалась к нему:

— Как прошёл день?

Володя рассказывал — о костюмах, о Вере Дмитриевне, о том, как Николай и Зина преобразились. Алина слушала, улыбаясь.

Они сидели, обнявшись, пока сумерки не сгустились и не зажглись первые звёзды. Потом пошли к Алине.

Ночь обещала быть тёплой и долгой.

А завтра — новый день. Новая работа. Новые шаги к мечте.

Володя вернулся домой поздно — часов в десять вечера. Поднимаясь по лестнице, он уже слышал голоса из коммуналки — Пётр Иванович читал вслух газету, Клавдия что-то рассказывала, кто-то смеялся. Обычная вечерняя жизнь.

Он открыл дверь и сразу наткнулся на мать. Анна Фёдоровна стояла в коридоре с полотенцем в руках, явно поджидая его. Увидев сына, она всплеснула руками:

— Вот и объявился! А я уж думала — совсем про родную мать забыл!

Володя виновато улыбнулся:

— Мам, ну что ты...

— Что я, что я, — она качала головой, но в глазах плясали весёлые искорки. — Третий день как дома не ночуешь! То на студии пропадаешь до ночи, то... — она многозначительно посмотрела на него, — то у кого-то в гостях задерживаешься.

Володя почувствовал, как краснеют уши. Мать засмеялась, похлопала его по щеке:

— Ладно, ладно, не смущайся. Я рада, Володенька. Очень рада. Пора тебе и личную жизнь устраивать. Сколько можно одному-то.

Она взяла его за руку, потянула на кухню:

— Иди сюда. Я тебе ужин приготовила. Небось опять весь день на ногах, голодный как волк.

На кухне пахло жареным луком и картошкой. На плите стояла сковорода, прикрытая крышкой. Анна Фёдоровна усадила Володю за стол, накрытый клеёнкой в мелкий цветочек, сама засуетилась у плиты:

— Сейчас, сейчас, я тебе драники разогрею. Ты же любишь с детства, помнишь?

Володя кивнул. На самом деле он не помнил — это были воспоминания Владимира Леманского, не его. Но сейчас, сидя за столом в тёплой кухне, вдыхая запах домашней еды, он почувствовал что-то до боли знакомое. То, чего никогда не было в его прошлой жизни.

Дом. Семью. Мать, которая ждёт и заботится.

Анна Фёдоровна достала из печки чугунок, зажгла керосинку под сковородой, положила на неё сливочного масла. Масло зашипело, растекаясь по горячей поверхности. Она достала драники — картофельные оладьи, румяные, аппетитные — и начала разогревать.

— Клавдия сегодня картошки достала, — рассказывала мать, переворачивая драники. — Хорошую, крупную. Я сразу подумала — дай-ка приготовлю Володе. Он, небось, на той своей студии одними щами питается.

— Мам, там кормят хорошо, — Володя улыбнулся.

— Хорошо, хорошо, — она махнула рукой. — А домашнего всё равно ничто не заменит.

Она выложила драники на тарелку — шесть штук, золотистых, хрустящих, пахнущих жареной картошкой и луком. Поставила перед Володей, достала из холодильника сметану — настоящую, густую, домашнюю, которую Пётр Иванович выменял у знакомого из деревни на табак.