— Мам, я сам помою, — Володя встал, но она остановила его:

— Ты сиди. Тебе завтра на работу рано. Отдыхай.

Она начала собирать посуду, но Володя всё же помог — вытер тарелки полотенцем, убрал на место. Они работали молча, в приятной тишине.

Когда всё было убрано, Анна Фёдоровна обняла сына:

— Спокойной ночи, Володенька. Спи хорошо.

— Спокойной ночи, мам.

Володя прошёл в свою комнату — маленькую, с кроватью, столом и шкафом. Разделся, лёг. Через тонкую стену слышались звуки коммуналки — кто-то готовился ко сну, Пётр Иванович кашлянул, Клавдия что-то напевала.

Володя лежал в темноте и думал. Вот она, настоящая жизнь. Не та, прошлая — пустая, циничная, одинокая. А эта — наполненная любовью, заботой, смыслом.

У него есть мать, которая ждёт и любит. Есть Алина, с которой он хочет строить будущее. Есть дело, которое приносит радость. Есть команда, с которой хочется работать.

Он получил второй шанс.

И он не собирался его упускать.

Володя закрыл глаза. Последней мыслью перед сном было: «Завтра приведу Алину к матери. Пусть познакомятся. Пусть станут семьёй.»

Он заснул с улыбкой на губах, в тепле и покое родного дома.

Володя проснулся в шесть утра, как обычно — без будильника, по внутренним часам, заведённым ещё на фронте. За окном было светло, солнце уже поднялось, воробьи галдели на подоконнике. Где-то внизу, во дворе, кто-то колол дрова — мерные удары топора отдавались эхом.

Он потянулся, сбросил одеяло, встал. Комната была залита утренним светом — золотистым, тёплым. На стене висела старая фотография — отец в военной форме времён Гражданской войны, молодой, с усами. Володя смотрел на него каждое утро и каждый раз думал о том, какой странной штукой является жизнь.

Он подошёл к окну, распахнул его настежь. Тёплый июньский воздух ворвался в комнату, неся запах липы, свежескошенной травы и утренней Москвы. Володя глубоко вдохнул, потянулся к потолку, размял плечи.

Зарядка. Привычка, от которой он не собирался отказываться.

Он опустился на пол, начал с отжиманий. Раз, два, три... Считал про себя, чувствуя, как мышцы наливаются приятной тяжестью. Пятьдесят отжиманий, потом столько же приседаний, потом упражнения на пресс. Десять минут — и всё тело разогрето, готово к дню.

Володя умылся холодной водой из рукомойника в углу комнаты — брызнул себе в лицо, на шею, на грудь. Вода была ледяной, бодрящей. Он вытерся полотенцем, натянул старые тренировочные штаны и майку, вышел из комнаты.

В коридоре было тихо. Коммуналка ещё спала — даже Пётр Иванович, обычно ранняя птица, похрапывал за своей дверью. Володя на цыпочках прошёл к выходу, осторожно открыл дверь, спустился по лестнице.

Утренняя Москва встретила его прохладой. Солнце уже пригревало, но воздух ещё хранил ночную свежесть. Володя вышел во двор, потянулся ещё раз и побежал.

Лёгкой трусцой он пробежал по улице, свернул к парку. Бежал, не торопясь, наслаждаясь движением. Прохожих было мало — дворник подметал тротуар, старушка несла ведро с водой, рабочий на велосипеде ехал на завод. Володя кивал им, улыбался.

В парке пахло липой — деревья цвели, и сладкий, чуть дурманящий запах наполнял воздух. Володя пробежал круг по аллее, потом ещё один. Дышал ровно, глубоко, чувствуя, как лёгкие наполняются воздухом, как сердце стучит ровно и сильно.

Жить. Просто жить и радоваться этому.

Он вернулся домой через полчаса. В коммуналке уже просыпались — из кухни доносился запах каши, слышались голоса. Володя прошёл в свою комнату, переоделся в домашнее, вышел на кухню.

Анна Фёдоровна стояла у плиты, помешивая кашу в кастрюле. Увидев сына, улыбнулась:

— Бегал опять? Вот молодец. Здоровье беречь надо.

— Доброе утро, мам, — Володя поцеловал её в щёку. — Что на завтрак?

— Каша пшённая, на молоке. Клавдия молока принесла вчера, свежего. И хлеб есть, вчерашний, но ещё мягкий.

Володя сел за стол. Пётр Иванович уже сидел там, прихлёбывая чай из блюдца, читая газету. Увидев Володю, кивнул:

— Здорово, Владимир Игоревич. Как здоровьице?

— Хорошо, Пётр Иванович. Как сами?

— Да помаленьку, — старик отложил газету. — Вот пишут, что скоро карточки отменят. Говорят, к осени, может.

— Дай Бог, — Анна Фёдоровна поставила перед Володей тарелку с кашей. — Надоели эти карточки. Хочется в магазин прийти и просто купить, что надо.

Володя ел кашу, слушая их разговор. Обычное утро в обычной московской коммуналке. Но для него это было счастьем — сидеть за столом с матерью, с соседями, которые стали как семья, пить горячий чай, есть простую еду.

Пётр Иванович ушёл к себе. Клавдия пришла, затараторила что-то про очереди и дефицит. Володя допил чай, решил налить ещё. Потянулся к чайнику на плите и краем глаза заметил что-то на полке у окна.

Книга. Небольшая, в потёртом переплёте, засунутая между банкой с крупой и стопкой тарелок.

Володя достал её, стёр пыль ладонью. Томик стихов. На обложке вытертыми золотыми буквами: "Александр Блок. Стихотворения. 1912 год."

Он осторожно открыл книгу. Страницы пожелтели, пахли старой бумагой. На форзаце надпись чернилами: "Владимиру от отца. Январь 1935 года."

Сердце сжалось. Это отец подарил Володе — настоящему Володе, Владимиру Леманскому — десять лет назад. Когда тому было двадцать, когда он учился на режиссёра, писал наивные стихи, мечтал о кино.

— Таки нашёл, — Анна Фёдоровна подошла, посмотрела через плечо. — Отцовский подарок. Ты его всё время с собой носил, помнишь? В институт, на прогулки. А потом на фронт взял, в вещмешке хранил. Я думала, потерял там. А ты привёз.

— Привёз, — тихо сказал Володя.

— Твой отец Блока любил, — мать вытирала руки о фартук. — Читал вслух по вечерам. Особенно "Незнакомку". Помнишь?

Володя кивнул, хотя не помнил. Но открыл книгу наугад, нашёл "Незнакомку", начал читать про себя:

"И каждый вечер, в час назначенный

(Иль это только снится мне?),

Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне..."

Слова были знакомы — Альберт Вяземский в прошлой жизни тоже читал Блока, в школе, в институте. Но теперь они звучали по-другому. Пронзительнее. Глубже.

— Мам, — Володя поднял голову, — можно я заберу книгу к себе?

— Да забирай, сынок. Твоя она. — Анна Фёдоровна вернулась к плите. — Только береги. Память ведь.