«Всех, кроме одного», — эхом отозвалось в голове. Ирония была тоньше лезвия и горче полыни. Так вот он, конец пути. Последний враг. Логичный, неизбежный, как уравнение, где все переменные, кроме одной, давно решены.

Шарики поскрипывали под ботинками, а купюры шелестели от моих шагов к папке. Я не спускал с неё взгляд, ствол «Стечкина» двигался вместе с линией взгляда, выискивая в стерильном пространстве хоть какую-то угрозу. Но угроз не было. О да, я хорошо поработал в своей второй жизни.

Подойдя к тумбе, я увидел, что обложка перечёркнута жирным красным крестом. Я положил оружие на постамент и взяв папку открыл её левой рукой.

Первая страница. Знакомый шрифт, знакомый лаконизм:

ЛИКВИДИРОВАТЬ

Ниже — моя собственная фотография. Служебная, с угрюмым лицом и усталыми глазами. А под ней:

КУЗНЕЦОВ ВЯЧЕСЛАВ ИГОРЕВИЧ

ОБОСНОВАНИЕ ПРИГОВОРА: Опасен для общества. Не найдёт себя в новом счастливом Русском мире. Неподконтролен. Неисправим.

ПРИГОВОР: Ликвидировать в течение часа с момента получения задачи.

Внизу стояли цифры: номер приказа, дата. Сегодняшнее число.

Я оторвал взгляд от бумаги и посмотрел на стену с кровавой надписью. Потом на море безликих, ярких шариков. Потом на свои руки в чёрных перчатках.

И в этой абсолютной, бредовой тишине я рассмеялся. Тихим, беззвучным смехом. Смеялся над абсурдом, над идеальной логикой системы, которая, как пожиратель, в конце концов должна съесть сама себя. Над тем, что последним врагом Родины оказался её же самый исправный инструмент.

«Новый счастливый Русский мир», — прошипел я про себя, глядя на это ковёр денег и праздничных шаров. — «Красиво, блядь, придумали».

Я захлопнул папку. Звук был неожиданно громким, словно выстрел. Я развернулся и пошёл обратно к выходу, оставляя на идеальном слое купюр грязные следы от своих подошв.

Задание получено.

Остался один час.

Интересно сколько ликвидаторов за мной пошлют если сейчас я повешу скворечник?

Но не успел я выйти, как кто-то положил на моё плечо свою руку и я резко обернулся, готовясь разрядить ему в пузо снизу вверх очередь из Стечикна. Они знали какой будет мой ответ…

Я развернулся быстрее, чем когда-либо, но боль уже прорезала мою бочину, однако я уже жал на спуск, стреляя от бедра, снизу вверх, куда-то в грудную клетку тому, кого я даже не успел рассмотреть.

— Эй! — произнесла Ира с обеспокоенностью и заботой, когда я вскочил с постели и, уткнув в её живот ладонь, несколько раз нажал на невидимый спусковой крючок невидимого пистолета. — Ты что-то невнятное говорил, во сне.

— … — выдохнул я носом. — Ты права, это просто плохой сон.

— Я снова закинула твою форму стираться. Ты её снова замарал. Будешь кофе? Я бутерброды с самоката к нему заказала. Ты даже не проснулся, когда приехал курьер.

— Сколько сейчас времени? — спросил я.

— Знаешь, ты немножечко странный, ты не берёшь с собой смартфон к кровати. У тебя ещё кто-то есть? И ты не хочешь меня расстраивать?

Как ей сказать, что у меня есть Дядя Миша и Дмитрий Дмитриевич, которые в любой момент могут вызвать на срочную работу. А я не могу в любой момент, мне надо иногда спать, вернее, могу, но тогда начну совершать ошибки и погибну.

— Даже если у тебя кто-то ещё есть, то пригласи её, или их в наш дом, сделаем ЖМЖЖ, и посмотри на их реакцию. Я к тому, что только я могу дать тебе столько, сколько ни одна не вывезет. А многие так сильно держатся за свои устои, что даже само такое предложение их оскорбит до глубины души, — глубокомысленно заявила Ира.

— Глубокомысленно, — выдал я, беря её за плечи и заваливая Иру на себя.

— Это я на курсах писателей женских романов узнала. Представь, люди пишут одно и тоже и достойно зарабатывают, как под копирку. Ты бы, кстати, тоже мог писать, про свою службу, завуалированно, конечно, но уже на мужском сайте.

— Вот мне делать нечего, — усмехнулся я, — вот станет мне лет 40–50, тогда и буду баловаться литературой.

«Когда ликвидировать уже не смогу. И если к тому моменту ещё сам буду живой-здоровенький.»

— А ещё, у меня с правописанием плохо. Оно хорошее, но иногда страдает, — произнес я, делая отсылку к Винни-Пуху, но Ира не смотрела, и не поняла отсылки, ибо была слишком молода для этого.

— Звучит так, как будто тебе нужен репетитор по русскому и литературе? — улыбнулась она и мягко отстранилась, вставая с кровати и уходя в другую комнату.

«Вот так вот, признался, что хромает правописание, лишился утреннего секса», — подумал я и остался валяться на кровати, думая о списке дел.

Но через некоторое время в дверь вошла Ира, на ней была белая блузка, а светлые волосы собраны в шар на голове, её голубые глаза смотрели на меня из под аккуратных, прямоугольных линз очков на тонких дужках, а на бедрах расположилась обтягивающая юбка тёмных тонов. В руках она держала длинную указку.

— Слава, сколько можно тебе говорить, «Жи, Ши» — пишется через «И»!

— Ёбушки-воробушки, — широко улыбнулся я, произнеся фразу из памяти Кузнецова, подчерпнутую из какого-то фильма.

— За твой убогий лексикон я вынуждена вызвать твоих родителей!

— Ир… — начал я.

— Ирина Анатольевна! — поправила она меня строго.

— Ирина Анатольевна, только не родителей, — сдерживая улыбку, произнёс я.

— А что мне прикажешь делать? — произнесла она, качая бёдрами, шагнув к кровати и мягко ступая коленями на постель.

— Кого угодно, только не родителей, — продолжал я, получая удовольствие от ситуации.

А её пальцы рук мягко, словно по-кошачьи, подбирались всё ближе, и, выпрямив спину, она посмотрела на меня строго, хмуря брови.

— Тогда мне придётся над тобой поработать! — произнесла она, распуская её волосы, которые тут же рухнули светлой лавиной на её хрупкие плечи.

Её пальцы стянули с меня моё нижнее бельё, а сама Ира, приподняв юбку одними бёдрами, взобралась на меня.

— Ну что ж, учитывая вашу тягу к знаниям и объем рвения, я думаю… — она задохнулась на вдохе, принимая меня в себя, — … обойдёмся и без родителей, и без блузки.

Раскачиваясь на мне, она, откинула непослушные волосы назад, обнажив свою грудь, а потом и вовсе отбросила белую ткань от себя в сторону. В какой-то момент она легла на меня, позволяя моим губам прикасаться к её груди, и, чтобы полностью насладиться моментом, я закрыл глаза, разрешая ей работать над моими пробелами в знаниях в области русского и литературы.

Как я снова провалился в сон, я не понял, помню, что было жутко приятно и легко, словно стресс и бессонная ночь отступали перед чарами бывшей стриптизёрши, а ныне писательницы женских романов. Однако во сне я почему-то сквозь память Кузнецова слышал закольцованную мелодию, там пелось странное: «Сильным обещаны, города и пастбища, деньги и женщины, камеры да кладбища…»

Я проснулся под шуршащее клацанье клавиатуры и, встав, надев трусы, лежащие в углу кровати и стены, пошёл в зал. Тут никого не было, и тогда я потопал на кухню. Тихо ступая, я подкрался к Ире и заглянул через её плечо.

На экране был текст, текст диалога, как кто-то выяснял отношения в их отношениях. Очень эмоционально, с чувствами, со слезами, с мыслями, совершенно противоречащими сказанному.

И я, медленно, чтобы не напугать, обнял её.

— Привет, — улыбнулась она, положив свою голову на мою правую руку.

— О чём пишешь сегодня? Как твоя стриптизёрша и киллер? — произнёс я.

— Сейчас пишу книгу: «Измена! Я (не) прощу!»

— О чём? — удивился я.

— Об измене с прощением.

— Так в названии же не должна быть раскрыта вся суть? — снова удивился я.

— В этом и парадокс, люди читают про то, что хотят читать. По сути, надо им показать, что у них-то жизнь лучше, чем у героини, их-то мужчина не изменяет, по крайней мере не так нагло. А вообще, это мой четвёртый «в-процессник», который я уже веду.