— Ты… не отдашь меня им? — спросил он вдруг.

— С головой дружишь? — фыркнул я. — Отдам я тебя, конечно. На кой черт мне тогда было там в балке рисковать своей шкурой, твою спасая.

Потом серьезно добавил:

— Нет. Пока ты здесь — ты мой гость, у нас тоже традиции есть. Разберемся потом.

Он медленно, с усилием, прижал руку к груди.

— Спасибо, Григорий, — выговорил он уже ровнее. — Я… в долгу.

Я поднялся, расправляя затекшую спину.

— Долги потом посчитаем, — отмахнулся я. — Вон Алена придет — ее слушайся, как мать родную. Понял?

В ответ он только коротко кивнул. Сил спорить все равно не осталось.

Я вышел из сарая, прикрыв за собой дверь. На дворе уже серело — самое время спать ложиться, на рассвете выезжаем.

Утром, когда я проверял лошадь и поклажу, к моему двору верхом подъехал Яков с Трофимом и Степаном.

— Ну что, казачонок, готов? — усмехнулся он, не поднимая головы. — Атаман велел тебя целым довезти и вернуть опосля, так что сильно в седле не шатайся.

— Готов, — ответил я.

Дед вышел на крыльцо, опираясь на палку. Алена стояла рядом, кутаясь в платок, сонная Машенька пряталась у нее за юбкой.

Я подошел, по очереди со всеми обнялся. Коротко и без соплей.

— Береги себя, — тихо сказала Алена. — И голову не подставляй. Нам ты тут… живой нужен.

— Постараюсь, — кивнул я. — За Асланом приглядывай.

Дед обнял и перекрестил без слов, после чего поковылял в хату.

— Все, по коням! — рявкнул Яков.

Я запрыгнул в седло, и мы двинули в путь. Станица медленно поплыла мимо — хаты, плетни, знакомые лица.

Впереди ждала дорога на Пятигорск, а там — Ставрополь, оружейные лавки, новая винтовка, если повезет. И какой-то сюрприз от Афанасьева, но это уже с гарантией.

Дорога сперва шла привычная — та самая, по которой не так давно я в первый раз прибыл в Волынскую. Нам нужно было добраться до Пятигорска, оттуда — до Георгиевска. Потом пойдут Александрийская, Сухая Падина, Старомарьевское и, наконец, Ставрополь. Путь неблизкий: до самого Пятигорска около сорока верст, дальше до Ставрополя — около ста восьмидесяти.

Если, конечно, лошадей загонять, да смену на почтовых станциях иметь, то можно и быстро обернуться. Но это не наш случай, поэтому на дорогу смело закладываем неделю.

Яков ехал впереди, чуть в стороне, привычно полупригнувшись в седле. Будто и не по дороге шел, а по вражеским местам, ожидая внезапного удара.

Ему сейчас лет под сорок. Жилистый, сухой, плечи широкие. Весь какой-то напружиненный, в любую минуту готовый к схватке. Ехал он в темной, потертой черкеске и пушистой папахе — хоть картину пиши с такого молодца.

Слева двигался Степан, помоложе — чуть за два десятка перевалило. Широкий в кости детина. Рыжий, с конопушками и слегка горбатым носом. Постоянно что-то бормотал своей лошади, будто та его понимала.

Трофим держался позади. Он был самый здоровый из нашей четверки: плечи как дверь сарая, шеи почти не видно. Черные усы веером, лицо серьезное. На нем потертая папаха и черкеска под стать хозяину.

Я сдвинул на лоб свою многострадальную папаху. После того, как непримиримый махнул шашкой в балке, она пострадала. Аленка, конечно, залатала, но надо бы заменить.

— Ты глянь на себя, герой, — хмыкнул Яков, оглянувшись. — Папаха на тебе как дохлая кошка на плетне.

— Нормальная папаха, — буркнул я с улыбкой. — Боевая, свою историю имеет, понимать надо!

— Историю она, может, и имеет, — не унимался он. — Только с первого взгляда за сироту принять можно.

Он ткнул подбородком в мою макушку:

— В Пятигорске обновиться думаешь?

— А что мне стесняться, Яков, коли я и есть сирота. Новую прикуплю в Пятигорске, не переживай!

Яков покрутил ус, вздохнул и замолчал на какое-то время.

— Ну, казачонок, — протянул он, когда мы ехали шагом по пологому подъему, — скоро, глядишь, и тебя в пластуны отдадут.

Сказал так, будто речь шла не о службе, а о легкой прогулке.

— Это как ты, Яков Михалыч, по горам ползать да в камышах мокнуть? — уточнил я. — Или еще что повеселее найдется?

— Все сразу, — хмыкнул он. — Пластун он как тень. Где надо — его нет, где не ждали — вот он, родимый.

— Что там у вас за порядки? — спросил я вслух. — А то интересно знать заранее, куда меня сватают.

— Спишь мало, ешь мало, зато бегать приходится много, — добавил Яков. — Глаз, ухо, нюх всегда настороже. Пластуны — это не геройская кавалерия, нам на балах по паркетам не шаркать.

— Зато, — вмешался молчаливый до этого Трофим, — если пластуны знатные, сотня без потерь может в станицу вернуться с похода.

Мы снова какое-то время ехали молча.

Лошади фыркали от пыли, дорога уходила вперед, ветер нес запах сухой травы и сырой земли.

Ближе к вечеру небо затянуло легкой дымкой. Солнце сползло к горизонту, тени вытянулись, лошади начали понемногу уставать.

— Пора, — сказал Яков, поводя головой. — До Пятигорска все равно не дотянем.

— Вон, в балке, — показал Трофим хлыстом. — Вода есть, кусты есть. Нам больше и не надо.

Мы нашли внизу небольшой клочок земли — трава примята, видно, кто-то уже останавливался. По дну балки тянулся ручей. Лошадей распрягли и привязали к кустам.

Днем жарило хорошо, но в воздухе уже чувствовалась осень: сухая трава, пыль.

Раздался короткий свист — это я незаметно для казаков вызвал Хана. Он спикировал в балку, сразу приземлившись мне на руку.

— Аккуратнее садись! — посылая образы птице, выругался я. — Всю одежду мне так своими когтями попортишь.

Сокол встряхнулся, пригладил перья, покосился на меня, но как только появился кусок свежего мяса, забыл про все и ушел в трапезу.

Развели костер, поставили котелок. Трофим принялся кашеварить. Я начал было расслабляться, когда вдруг резко поднялся ветер. Сначала просто потянуло сыростью, потом сверху, со стороны гор, небо начало стремительно темнеть.

Яков поднял голову, посмотрел туда, где по краю балки уже чернели тучи.

— Сейчас накроет, — коротко сказал он. — Тюки выше поднимай, Гришка, костер под куст задвигай. Не хватало еще, чтоб все промокло.

Мы с Трофимом подтаскивали поклажу поближе к склону, под редкие кусты. Ветер усиливался. Лошадей повело, одна тревожно заржала и начала беспокойно дергаться.

Хан тоже занервничал: поднял крылья, напрягся и в итоге устроился у меня на плече.

— Тихо, Хан, — пробормотал я, аккуратно снимая его и пряча за пазуху. — Стихия, ничего не поделаешь.

Где-то совсем недалеко глухо бухнуло. Раскат грома оглушил на какое-то время. За ним — второй, ближе. Небо коротко вспыхнуло, вырывая из темноты голые стволы, лошадиные морды. Я чувствовал, как птица за пазухой вздрагивает от каждого раската.

— Держи коней! — рявкнул Яков.

Лошадь Степана дернула повод и рванула в сторону. Я, придерживая сапсана у груди, бросился ей наперерез. Ухватил за повод, сапоги скользили по мокрой траве, в один момент я чуть не поехал вниз, к ручью. Выругался, уперся обеими ногами, дернул изо всех сил. Кобылица фыркнула, мотнула головой, но все-таки сбавила ход.

Стихия разошлась по-настоящему. Ливень хлынул стеной — таких я здесь еще не видал. Костер почти залило водой. Трофим со Степаном растягивали отрез парусины для навеса.

— Сюда, живо! — бросил Яков.

Гром гремел почти без пауз, над балкой ветер ломал ветки. Лошади беспокойно фыркали рядом. Мы по очереди подходили, успокаивая их.

Понемногу ливень стал стихать. Вспышки ушли дальше, только их отголоски докатывались с запозданием. Хан тоже начал приходить в себя и перебрался на мою руку в перчатке.

К рассвету гроза окончательно ушла. Трава блестела, сапоги чавкали в размокшей земле. Разминая затекшую спину, я выбрался из-под навеса.

— Ну что, — усмехнулся Яков, поднимаясь. — Привыкай, казачонок, и такое бывает.

— Да уж, — ответил я.

Мы быстро собрали вещи — седла и попоны полностью просушить не успевали. Дорога ждать не собиралась.