Он посмотрел на меня внимательно:

— Добре, все рассказал. Лечись! — бросил он напоследок и вышел.

После ухода Якова я снова попытался глубже вдохнуть — но под ребрами сразу кольнуло.

Дед вышел во двор — воду проверить, как он сказал. Машенька уже спала в своей комнате. Алена тихо присела рядом, в полумраке керосиновой лампы поправляя передник. Я ждал, пока она сама заговорит, но она молчала, будто собиралась с мыслями.

Я первым спросил:

— Ты сама-то как, Аленка? Все крутишься, а поговорить так за все время спокойно и не вышло.

Она улыбнулась уголком губ:

— А что мне, Гриша? Лишь бы Машку накормить да по хозяйству подсобить, а остальное — как Бог даст.

— Вы же из-под Воронежа? Расскажи, как на Кавказ-то занесло?

Алена кивнула:

— Мы у помещика Вереедова работали на земле. Не богато, но и не голодали, справно трудились.

— Только шестнадцать исполнилось, меня батюшка замуж выдал. Машенька родилась через год. Муж работящий, не пил считай и не бил совсем. У кузнеца на подхвате трудился, он по железу мастак был.

Потом барин Вереедов выдал нам вольную — выгода какая-то у него на Кавказ людей отправить нарисовалась. Так мы и попали в переселенцы. А мы обрадовались, жизнь можно своим умом начать. Особо муж мечтал о кузне собственной, да еще без хозяев.

— Дорога тяжелая была, скарб хоть и не великий, но в хозяйстве на новом месте многое потребно. Людей много, болели, бранились, худые телеги, грязь, перевалы, но добрались почти. И вот горцы эти проклятущие, прямо на тракте. Пахом меня за телегу с Машей, да и велел в овраге схорониться. Только увидела, как его срубили — и все… — Алена замолчала, по щекам потекли слезы.

— Ну и бежала с Машей куда глаза глядят. Три дня скитались, пока тебя на тракте не встретили.

— А что ты сейчас думаешь, Алена?

— Погонишь? — обреченно взглянула на меня.

— Ну, что ты, — я улыбнулся, — вы ж с Машенькой считай нам уже семьей стали. Как и в голову такое тебе приходит. Но думаю, ты еще молодая, глядишь замуж соберешься?

— Да брось, Гришенька! Кому я с дитем на руках нужна!

— Вот что, Алена! Будем считать, что ты моя сестра старшая, сколько хотите живите у нас. И комната теперь для вас есть отдельная, и по хозяйству ты помогаешь, даже не знаю как мы бы с дедом сами управлялись. А если замуж надумаешь, и приданое справим, можешь не переживать, только скажи! Вот еще с бумагами вашими надо разобраться. Я с атаманом поговорю и выправим бумаги-то.

— Спасибо, Гришенька. Она обняла меня и поцеловала в лоб.

Чувствовалось, что появилась какая-то ясность теперь, и девушке, думаю, будет так намного легче.

Она тоже улыбнулась:

— Ты спи, братец! Сил тебе набираться надобно, — и уходя погасила лампу.

Первый день на койке запомнился постоянно урчащим желудком. Аленку я загонял вовсе. Но она была очень рада моему аппетиту и только головой качала, улыбаясь:

— Да как в тебя лезет, Гриша… Столько же нельзя есть.

А дед буркнул:

— Это он силу набирает, молодой, да еще после ранения! Корми да помалкивай!

Я только хмыкнул на это.

Машенька крутилась рядом, как наседка, подавала мне все подряд: хлеб, остатки кулеша, яблоки сушеные, стакан молока. Я ел, чувствовал, как организм латает полученные раны.

К вечеру уже мог приподняться без чужой помощи. Повернулся чуть и, сжав зубы от боли, сел. Алена подошла, поправила подушку:

— Тебе рано садиться, Гриша. Лежал бы да лежал.

— Да я… не могу уже, — буркнул я, — надоело, сил нет.

На следующий день голова уже была ясная. Попробовал встать, и в глазах потемнело. Рано видать собрался. Пришлось снова опуститься на кровать.

Алена принесла похлебку, села рядом.

— Дай руку, — велела.

Потрогала запястье, лоб, глянула на повязку.

— Заживает, только не снимай, а то получишь у меня — честное слово, — сказала она без злости.

Маша сидела рядом на лавочке, караулила. В руках у нее была кукла, которую дед из липы вырезал.

Она вдруг спросила: — Гриш… а тебе страшно было?

— Было, Машенька, — ответил я. — Кто не боится — тот дурак.

К вечеру второго дня мне уже так надоело находиться в одной позе, что я стал искать чем себя занять. И стал прикидывать, что нужно доделать по хозяйству, и выходило немало. Карандашом на листке бумаги набросал небольшой план. Хата к зиме готова, и это главное, а все остальное приложится.

Все время, что я провел в постели голод не исчезал. Еда будто в пропасть залетала. И тогда я вспомнил, как приходил в себя в пещере. Было-то это совсем недавно. Тогда так же лежал, еле живой. Правда питаться там приходилось подножным кормом. Но зато как на собаке все заживало. Надо Аленку попросить, чтобы запасы проверила, да прикупила чего еще в лавке, раз уж я сейчас ем за семерых.

— Чудной ты, Гриша, — подсел ко мне дед.

— Чего это я чудной?

— Так тебе после такой раны валятся месяц почитай положено, а ты на третий день уже ходишь косяки подпираешь!

Я только плечами пожал. Как ему объяснишь? Но кажись, он и сам догадывается, правда не выпытывает пока.

— Рассказывай, дедушка! Что хотел поведать, вижу ведь по глазам.

— М-да, внучек, от тебя ничего не утаишь. Да и не собирался, собственно. Вижу, что очень ты поменялся после того, что с тобой произошло, повзрослел не по годам. Да и не чаял я в своей жизни ничего подобного увидеть.

— Ты о чем, деда?

— А ты сам не видишь разве, как на тебе раны затягиваются?

— А вот это тебе ни о чем не говорит? — дед показал на мою руку, лежащую на кровати, на которой отчетливо были видны три точки.

Я как-то автоматически дернул руку к себе, но дед лишь улыбнулся:

— Мне, Гриша, дед мой еще рассказывал, что в роду нашем порой рождаются воины, которым дано больше, чем остальным.

— Как это? — спросил я с большим интересом, в надежде узнать, что-то новое о причинах своего попадания.

— Толком я тебе не расскажу, да и никто не расскажет. Глядишь, сам когда-нибудь это поймешь. Вот только знаю, что последним таким был Алексей Прохоров, говаривал про него тебе уж. Шашка та, что у тебя от него и осталась в нашем роду. Так вот у него, Гриша, и были такие же отметины, что у тебя. И дед мне рассказывал, что раны на нем затягивались все очень быстро, да и в бою он был аки зверь лютый. Он под Полтавой в 1709 году со своими выучениками много шведа извел. Да не в прямой схватке, а больше в вылазках, да засадах. Ценили есаула Прохорова в войске. Говорят, знал он почитай всегда, где враг будет. Вот и ты, гляжу, не прост. Не знаю точно, но мне кажется, что эта сила родовая, что ему подчинялась к тебе перешла, хоть и минуло почитай полторы сотни лет с его гибели.

— Да, деда, истории ты мне рассказываешь, и что прикажешь с этим делать?

— Да ничего не делать, внучек, живи по правде, так как сердце велит, да честь рода своего не опозорь. А от него, кроме шашки, еще кое-что осталось.

И дед с этими словами снял со своей шеи какой-то неприметный оберег. Я замечал его раньше у деда пару раз, но значения не придавал. А теперь взяв в руки, смог разглядеть внимательнее. Это была вырезанная из дерева свистулька в виде сокола. Такие иногда еще детям делают для забавы. Сделана она была довольно грубо, и на украшение никак не тянуло. Я, держа ее в руках, перевел на деда вопросительный взгляд.

— Этого сокола, Гриша, привезли казаки вместе с шашкой. Пращур твой Алексей Прохоров со свистулькой этой не расставался никогда и носил на груди. Так она потом к деду моему попала, ну и ко мне, — улыбнулся тот. — А вот то, как она у Алексея Прохорова оказалось, это и вовсе легенда нашего рода: Наш далекий предок захватил в плен кипчакского хана и тот в качестве выкупа подарил ему сокола, который должен служить вечно всем потомкам, пока род не исчезнет. Так вот, внучек! А теперь время пришло хозяина поменять.

Я не стал выпытывать у деда ничего, подержав деревянную свистульку в своих руках, надел бечевку на шею.