Я подсел ближе и попросил себе миску.

— Опять с салом? — спросил я.

— А то, с чем же, — усмехнулся тот. — Другого нынче нема.

Поел, запил крепким чаем — сразу сил прибавилось. Каша — горячая, духмяная, чай — с горчинкой. Простая еда, а лучше и не придумаешь.

Надо было для начала приодеться самому и семье чего-нибудь купить. Все-таки не дело — ходить в том, что после пожара с трудом собрали, стыдно смотреть. И в станицу выйти не в чем, не говоря уже про город.

Выйдя со двора, я направился к базару пешком. Пятигорск только просыпался: скрипели ставни, где-то вдали уже кричал возчик, подгоняя лошадь, слышались первые удары кузнечного молота с окраины.

К базару я подошел, когда солнце только поднялось над горами. А людей уже довольно много. Торговцы, возы, крики, запахи — всего понемногу. Кто-то продавал горшки, кто-то ткани, кто-то вяленое мясо и сыр. Я нашел ряды с одеждой и там задержался.

Первым делом решил себе подобрать. Готовых черкесок, имеется в виду новых найти трудно. Сейчас всю одежду по крайней мере здесь заказывают у мастеров. Но вот попробовать найти что-то уже бывшее в употреблении шансы имеются. Я подумал, что в целях экономии времени, да и денег сначала посмотрю такие варианты. А новое еще успею заказать в будущем, как с деньгами станет полегче. И еще сейчас я расту быстро, поэтому часто менять одежду придется, тратить лишние смысла просто не вижу.

Нашел лавку, где торговали подержанными вещами. Продавец — пожилой горец с седой бородой и хитрыми глазами — сразу приметил во мне покупателя. Я на прилавке стал смотреть подходящую вполне годную черкеску.

— Доброе утро, джигит! Смотри, вещь добротная, не прохудится и через десять лет, — он потряс серую черкеску. — Шерсть кизлярская, шов крепкий. Почитай и не носили ее. За четыре с полтиной бери, только для тебя.

Я покрутил черкеску в руках, прощупал ткань. Действительно плотная, хорошо сшита и не заношена совсем.

— Три с полтиной, дорогой, — сказал я. — Мне на десять лет не надобно. Я же, мил человек, расту быстро, как бамбук.

— Ох, какой бамбук, дорогой! — засмеялся торговец. — Молодой еще, а меня разорить хочешь. Ладно уж, бери за четыре, ни мне ни тебе, — протянул он руку.

Поторговались еще немного — сошлись на четырех рублях. Вдобавок я выторговал отличный кожаный пояс.

Следом взял бешмет — добротный, под черкеску как раз. Потом — две пары крепких штанов, простых, но носких, тоже в хорошем состоянии. За обе отдал три рубля. Взял чесанки шерстяные, носки такие, две пары теплые на зиму, а две полегче.

Сапоги выбирал дольше. Сейчас всю обувь так же, как и одежду нужно заказывать, и ждать долго, вот и решил поискать с чужой ноги. Хотелось, чтобы и в дорогу, и в поле годились. У одного мастера нашлись: толстая подошва, мягкая кожа, добротный шов. Сапоги обошлись в три рубля, но стоили своих денег, еще и торговался за них долго. Такие, думаю, и все пять стоили бы. Просто размер у меня еще небольшой. Как сказал продавец: «Долго стоят, шил на заказ, да вот так и не пришли за ними!»

Папаху взял серую, мохнатую — чтоб и для зимы подошла. Два рубля ушло. А бурки подходящей не нашел, решил что в следующий раз. Итак нагрузился знатно.

Увязав все в большой узел, я перешел к рядам, где торговали женским. Для Алены выбрал два простых суконных распашных платья — крепкая ткань, работа местных мастериц. За оба отдал четыре рубля. Платок взял яркий, с цветами, за полтину. Представил, как она обрадуется, и невольно улыбнулся.

Для деда купил жилетку с овчиной — теплую, добрая вещь, три рубля отдал, и новую папаху — еще чуть меньше трех. Продавец бил себя в грудь, заверяя, что в этой папахе зимой не холодно, а летом не жарко. Посмеялись вместе.

Для Машеньки — платье, синее, в мелкий цветочек, рубль ровно. Торговка еще долго пыталась всучить вышитые ленточки, но я отказался — не до того сейчас.

Когда прикинул в уме расходы, вышло, что уложился в задуманное. Кошель стал легче, но на черепицу и трубы должно было хватить.

Уже собрался уходить, как краем уха услышал знакомое:

— Гришка! Эй, Гриша, стой!

Обернулся — Елисей, старый знакомый отца, торговал лошадиной сбруей. Подошел, поздоровались.

— Слыхал я, что вы после набега пострадали. Дом, говорят, весь выгорел?

— Было дело, — ответил я. — Да ничего, понемногу восстанавливаемся. Матушку с сестренками, правда, уже не вернуть. И с батей вот беда на тракте приключилась.

— Эх, знаю, знаю… Ну, гляди, если помощь какая нужна — скажи. Люди у меня есть надежные.

— Мне вот нужна черепица, Елисей, да трубы печные и для воды. Знаешь, кто торгует? Аль в мастерскую направишь — глядишь, там и подешевле выйдет.

— Да как не знать. Тебе к Андрею Сазоновскому надо идти, недалече будет.

И Елисей объяснил, как найти мастерскую, где можно купить черепицу или заказать, если готовой не окажется.

Пожал ему руку — и пошел обратно к постоялому двору по знакомой дороге. По пути купил у старика-армянина кусок сладкой пахлавы — редкая роскошь, но захотелось порадовать себя за удачный день.

«Еще с прошлой жизни эти восточные сладости обожал, особенно свежие. А самый любимый десерт был — слегка подогретая пахлава и шарик пломбира. Берешь эту пахлаву, разрезаешь пополам и, как масло, намазываешь пломбир ножом. И все это с горячим чаем. М-м-м. Вкуснятина…» — вспомнилось мне, и сразу заурчало в животе.

— Гриша, обед готов, милости прошу! — крикнул хозяин, увидев, как я подхожу.

— Сейчас, Степан Михалыч! — откликнулся я.

В горнице пахло едой. Хозяин поставил на стол дымящуюся миску.

— Вот, Григорий, борщец горячий, со свининкой да сметанкой. Угощайся!

Суп вышел наваристый, густой — аж ложка стояла. Я принялся за еду, с аппетитом хлебая горячий борщ.

Пока ел, достал пахлаву и протянул Степану Михалычу:

— Угощайся, Степан Михалыч. Сладость восточная.

— О, спасибо, родимый! — обрадовался хозяин. — Давно я такой не пробовал.

Он отломил кусочек, с наслаждением прожевал и запил глотком чая.

— Эх, хорошо-то, как… Мне, бывало, в походах подобное доводилось есть. В Персии, кажись. А теперь что-то все жмусь да не беру, хотя видал — продают басурмане.

— Вы в походах бывали? — спросил я, припоминая, что он действительно немного прихрамывал.

— Бывал, куда деваться, — вздохнул Степан Михалыч. — В Кавказской воевал, под началом генерала Ермолова еще. Да вот пуля в колено угодила. Кость задело. Отлежался, конечно, а списали подчистую.

Он махнул рукой.

— Теперь вот постоялым двором обзавелся. Уж давно на коня не садился. Нога не даст управляться, хоть и хочется — спасу нет.

Мы помолчали. Я доел борщ, выпил кружку чаю с пахлавой, поблагодарил хозяина за хлеб-соль и поднялся к себе в клеть переодеваться.

Снял старую, пропыленную рубаху и потертые шаровары. Новые штаны оказались впору — широкие в бедрах, не жали. Бешмет сел хорошо, не стеснял движений. Натянул свежие чесанки и вбил ноги в сапоги — кожа приятно облегала ступню, подошва и правда упругая, словно из резины.

Напоследок надел черкеску, поправил ворот, пристегнул новый пояс. Водрузил на голову папаху — надеюсь, сейчас на оборванца не похожу. И с людьми уже можно говорить.

Старую одежду аккуратно сложил и убрал в свой сундук — пригодится еще.

Вышел во двор. Лошадь моя, отдохнувшая, нетерпеливо перебирала копытами. Я быстро оседлал ее, проверил подпруги и вскочил в седло.

Михалыч, увидев меня в новом наряде, только хмыкнул, подкручивая ус, и подмигнул. Я в ответ улыбнулся, тронулся по пыльной улочке в сторону мастерской Сазоновского. Пора было решать вопрос с черепицей.

Дорога к мастерской шла мимо огородов, потом вдоль речушки, где бабы полоскали белье. Воздух стоял жаркий, пахло мокрой глиной и угольным дымом.

У забора с вывеской «Гончарное дело — А. Сазоновский» я остановился, спрыгнул с лошади. Двор широкий, под навесом — стопки черепицы, ровные, как книги в шкафу. За печью гулко бухало — видать, обжиг шел.