Предстояло самое сложное — загрузить на лошадей мертвого горца, раненого и косулю. Убитый был здоровый бугай, килограммов девяносто, не меньше. Где он только так отожрался? Пришлось зацепить веревку за пояс, обхватив тело. Другой конец перекинул через ветку и привязал к лошади — так и приподнял в воздух. По-другому бы и не вышло. Потом подвел вторую лошадь и прихватил труп к седлу веревками. Лошадь, почувствовав запах крови, занервничала и зафыркала, но пара сухарей помогла мне с ней договориться.

Раненого горца, который начал приходить в себя и слабо сопротивляться, взвалил на вторую лошадь, перекинув лицом вниз. Косулю приторочил рядом с ним. Получилась так себе конструкция, но пойдет для сельской местности.

Пробежался, собирая оружие с горцев. Оружие не стал убирать в сундук — мне же как-то надо легализовать трофеи. А вот револьвер и ружье Еремея до поры лучше не светить. Взяв обеих лошадей под уздцы, я тронулся в обратный путь к станице.

По дороге, если немного отклониться вправо, был глубокий овраг. Примерно в семистах метрах от оврага я привязал коней в густом кустарнике. Сам, стараясь передвигаться по камням, не оставляя следов, рванул к нему. Привязал веревку за ствол дерева и спустился на дно, нашел углубление в склоне. Там выгрузил тела Еремея и Прохора, обыскал — немного монет, пару ножей да какая-то мелочевка. Накрыл сухими ветками. Еще вспомнил про сидор Еремея, до которого тоже руки не дошли, но пока полежит в сундуке, жрать не просит.

Перед тем как сюда отправляться, сделал для ног обмотки из ткани: если вдруг найдут тела, по следам сапог вычислить не смогут — такая радость мне совсем ни к чему.

Что удивило — оба тела были еще теплые, будто и не пролежали непонятно, где несколько суток.

«Круто! Выходит, в сундуке еще ничего и не портится. Вот блин, о чем думаю. Сам двух трупаков прячу в овраге, чтобы меня, значит, за цугундер не прихватили, а мне в башку мысли лезут, как хорошо можно в сундуке колбасу хранить — и ей хоть бы что», — пронеслось в голове.

Лошади устало плелись шагом. В сумерках станица показалась сначала темными силуэтами крыш, потом запахом дыма и навоза.

Подъехал к своему двору, вернее, к тому, что от него осталось. Сарай стоял на месте, а рядом с хатой лежала гора мусора — видать, сегодня станичники выгребли. Дед, как и утром, сидел на лавке у сарая, прислонившись к стене. Видать Трофим выйти помог. Увидев меня и мой караван, медленно поднял голову.

— Гришка… А ты, я гляжу, не с пустыми руками вернулся, — хрипло произнес он, глядя на перекинутого через седло горца и связанного пленного.

Из сарая вышла Алена. Увидев окровавленную косулю и людей, ахнула, рука сама поднялась ко рту.

— Господи… Гриша, ты цел?

— Цел, — буркнул я, отвязывая и снимая на землю тушу косули. — Вот, Алена, бери, начинай разделывать, дед подскажет, коли что. Шкуру попробуй снять целой.

Девушка, не задавая лишних вопросов, кивнула и, подобрав подол, тут же принялась за работу, приняв от меня острозаточенный нож.

Я бросил взгляд на деда:

— Сейчас к атаману схожу, разберусь с этими, — мотнул головой в сторону пленного и убитого. — Ты тут присмотри. Ежели что — Аленке подскажи. А как вернусь — помогу. Потом уже расскажу, что да как. Сейчас стемнеет, а на ночь их оставлять не хочется.

Дед молча кивнул, взгляд тяжелый, понимающий.

Я взял под уздцы обеих лошадей, скомандовал:

— Пошли, родимые! — и двинулся по темнеющей улице к дому атамана.

В окнах кое-где горел огонек, слышались голоса. Наш караван привлек внимание: из-за плетней выглядывали казаки, перешептывались, разглядывая поклажу. Некоторые выходили за ворота и двигались следом — видать, хотели узнать, что произошло.

У широких ворот двора атамана я остановился. Сзади уже сгрудились человек двенадцать, шумно переговаривались, рассматривая мою добычу.

Атаман, Гаврила Трофимыч, как раз умывался у деревянной кадки, брызгая водой на загорелую шею. Увидев меня с лошадьми и перекинутыми через седла телами, выпрямился, вытер лицо рукавом и быстрым шагом подошел ко мне.

— Здрав будь, Гаврила Трофимыч, — голос мой прозвучал сипло от усталости.

— Поздорову, Григорий. Это что такое? — он кивнул на лошадей.

— Горцы, — коротко сказал я. — В предгорьях, у ручья охотился. Косулю подстрелил, а они из засады по мне палить начали. Пришлось отстреливаться.

Я вкратце описал схватку: как первый выстрелил, когда я возился с добычей, как пришлось броситься в кусты, а потом я пошел в контратаку. Упомянул только о ружье, про револьвер благоразумно умолчал. Рассказывал скупо, без лишних деталей.

Атаман слушал, хмуря густые брови. Казаки вокруг притихли.

— И двоих уложил? Один? — недоверчиво спросил кто-то сзади.

— Одного уложил, второго подстрелил и ударом по голове оглушил, пока он свое ружье перезаряжал, — кивнул я в сторону пленного, которого уже стаскивали с седла.

Тот, очнувшись, зло оскалился и оглядывал собравшихся, но молчал, стиснув зубы. Кто-то из станичников проверял повязку на его плече.

— Да он же пацан еще, — покачал головой седой казак. — А этот… — Он подошел к убитому, откинул ему голову. Лицо горца, обветренное и покрытое шрамами, было искажено предсмертной гримасой. — Так это ж Умар из-за речки, тот еще головорез.

Атаман тяжело вздохнул, окинул взглядом и пленного, и меня.

— Ладно, жив, Гриня, и слава Богу, — он похлопал меня по плечу, и в его голосе впервые прозвучало не начальственное, а почти отеческое одобрение. — Ступай домой, Гриша. Отдохни, поутру разбираться станем. Их лошадей забирай — твои по праву трофеи, и что с боя взял, тоже. А по пленнику — завтра. Ступай!

Казаки зашумели, одобрительно загалдели. Кто-то крикнул:

— Молодец, казачонок Прохоров!

Я кивнул атаману и, развернувшись, повел уставших животных обратно к своему двору.

«Вроде и отстрелялся, да еще и с прибытком», — подумал я.

Утро началось так же, как и вчера. С восходом солнца на двор пришли работники — Трофим с сыном Пронькой, Сидор и плотник Мирон. Я только успел развести костер и вскипятить чай, как они уже деловито осматривали частично разобранную хату и гору мусора.

Трофим сразу подошел к трофейным лошадям, привязанным у плетня.

— Слыхал, слыхал, — кивнул он, поглаживая гриву. — Молодца, Гриша! Двоих, да еще и полонил одного. Что с конями делать собираешься?

— Продавать буду, Трофим. Деньги нужны хату до ума довести. Да еще с долгами надо рассчитываться. Хочешь — забирай одну, посчитаем ее за тридцать рублей. А ты уж со станичниками сам рассчитаешься за работу. Дни записываем — на четверых выходит по рублю в день. Остаток, если будет, потом вернешь, как сможешь.

Трофим скулу пожевал, глаза прищурил.

— Гонишь, паря? Тридцать рублей — это ты загнул. Двадцать, и то с натяжкой.

— Сосед, ты на лошадей-то глянь! Они в Пятигорске по сорок рублей серебром в миг уйдут. Не хочешь — не бери, я тебе ведь и так цену по-божески предложил, коли интерес имеешь.

— Гриня, ну ты что вызверился-то? Торговаться, что ли, не умеешь?

— Извиняй, Трофим. Голова опосля вчерашнего еще кругом, мне не до танцев с бубнами сейчас.

— Как ты сказал? С бубнами? — в голос заржал Трофим, и его поддержал здоровенный Сидор.

— Ладно, как соседу, — вздохнул я. — Трофим, двадцать пять рубликов, и без торга. Вот в долг это могу, но с тебя помощь. Видишь, нам здесь без помощи никак не управиться.

— Ладно, по рукам, — хрипло рассмеялся Трофим и протянул мне мозолистую ладонь. — Двадцать пять, так двадцать пять. Добре, казачонок!

Я остался доволен: держать при себе сейчас трех лошадей ни к чему. Еще одну тоже надо продать.

Мы с Трофимом подошли к хате. За вчерашний день успели немало — почти наполовину разобрали сгоревшую крышу, выгребли золу и мусор. Стены стояли почерневшие, но целые.

— Еще дня два, не больше, — прикинул Трофим, плюнув на угли. — Сегодня будем еще разбирать, а завтра, думаю, вывозить станем. А может, и сегодня Проньку на телегу определим для вывоза всего этого добра, — он окинул взглядом гору мусора.