— А что рассказывать-то, Гриша… Все, как всегда. Предупреждали нас, говорили — непримиримые в горах шалят. Шамиля-то князь Барятинский еще по прошлой осени пленил. Но ведь и наибов по горам беспокойных много осталось. Голодные да злые они теперича, черти. Вестовой от соседей из Боровской прискакал, у нас в станице тревогу объявили, набат звонил. Собрали, значит, почитай всех казаков линии — и айда на выручку к соседям.

Он кашлянул, сплюнул в сторону.

— А они, сволочи, видно, караулили и только этого ждали. Как только основной отряд ушел, выждали несколько часов, да и нагрянули. Человек двести, не меньше.

Он замолчал, снова глядя в пустоту. Лицо его осунулось, морщины будто стали глубже.

— Отбивались как могли, Гриша! Старики, пацаны, бабы с вилами… Я на крыше своей хаты устроился, с ружьем. Троих снял, потом крышу подожгли — пришлось слазить.

Мамка твоя вилами одного абрека заколола, да за топор схватилась. Ну ей и перехватили по спине саблей. Солома на крыше мигом вспыхнула. Пришлось прыгать, а тут это… — он ткнул пальцем в повязку на голове. — Чем-то тяжелым огрели, с ног сбило. Очнулся — все горит, крики, дым… А сестренки твои… около мамки лежат. И Варя, и Оленька… — дед замолчал, сглотнув.

— Меня Трофим с сыном в сарай оттащили, там и отключился. Уже опосля Трофим меня наскоро перемотал. Да так и отлеживался в сарае. Приходили соседи, кормили, когда в себя приходил. А хата наша… все сгорело, — тяжело вздохнул старый казак. — Но родовую шашку я сберег, Гришка!

— Ничего, отстроим, дед, руки на месте. А вот матушку с сестренками уже не вернуть.

Мы замолчали, задумавшись.

Из-за плетня показался Трофим. Лицо у него было серьезное, озабоченное.

— Здорово, Игнат Ерофеич, Гриша! — поздоровался он, кивнув. — Новости есть не шибко хорошие, — сказал он, заходя во двор.

— Какие еще? — насторожился я.

— Вчерашний разъезд вернулся, говорят, на тракте, недалече от Пятигорска, нашли брошенный лагерь. Стрельба там была. И следы ведут… сюда, в сторону нашей станицы.

У меня внутри все похолодело. Жирновский. Видать, не успокоился.

— Чей лагерь? — стараясь, чтобы голос не дрогнул, спросил я.

— Графа, гутарят, — вещи брошены богатые… Один из наших следопытов говорит, видел следы одного человека и лошади. Ведут оттуда в нашем направлении, а потом теряются. Наши там с разъездом из Пятигорска встретились, так те бают, что горцы какие-то на графа Жирновского там налетели. Двоих в полон забрали, да одного крепко ранили.

Я молча сглотнул. «Значит, уже ищут. И ищут в правильном направлении».

— Спасибо, Трофим, что предупредил.

— Да уж… Будьте осторожны! Мало ли те горцы, где недалече от станицы схоронились. Ладно, бывайте, соседи… Поправляйся уж скорее, Игнат Ерофеич, — он многозначительно хлопнул меня по плечу и ушел.

Дед смотрел на меня своим пронзительным, всепонимающим взглядом.

— Это к тебе, Гриша? — тихо спросил он.

Я только кивнул. Объяснять сейчас ничего не нужно было.

— Ладно, — вздохнул старик. — Значит, так: о случившемся боле ни с кем не гутарь. Только мы с тобой знать будем. А там, глядишь, Бог даст — и рассосется.

— Я знаю, дед, — ответил я.

Жирновский в любом случае знает, что меня искать можно в Волынской. От этого уже никуда не уйти. Вот только догадывается ли он, кто на самом деле на его лагерь напал, — неясно. Надо с этим уродом, конечно, вопрос решать, но не сейчас. Зима скоро, а мы по факту на улице. Не дело это. Сначала с хатой разобраться да быт обустроить, а уж потом и о графе подумать, чтоб ему не ладно было.

Пока дед сидел на лавке, прислонившись к стене сарая, я обошел сгоревшую хату кругом. Старику тяжело было передвигаться, так что я велел ему не дергаться и голову лишний раз не тревожить.

— Угол повело, — крикнул я деду, стуча кулаком по почерневшей стене. — Но в целом стены целы, саман держится.

— Печь… печь посмотри, — с трудом дыша, попросил дед. — Трещины есть?

Я полез внутрь, пробираясь через обгоревшие балки, весь перепачкался в саже. Печь стояла крепко, только вверху кладка немного осыпалась.

— Верх поплыл, но основание целое. Будем править, дед.

— Крыша… вся выгорела? — дед щурился на почерневшие стропила.

— Вся. Балки частично целы, но их все равно надо менять, эти никуда не годятся.

Я выбрался из завалов, отряхивая сажу с одежды, и подошел к деду.

— Надо людей искать. Кто у нас в станице свободен? Трофим с сыном?

— Трофим… да, — кивнул дед. — И Сидор… Правда, платить-то нечем, Гриша. Вы ведь с отцом, считай, все деньги в Георгиевск на ярмарку свезли. Ешо, думаю, и соседи скоро будут спрашивать. Возвращать-то, видать, придется, — он махнул рукой. — Сходил бы ты ешо до атамана, надо есаулу нашему, Гавриле Трофимычу, все рассказать. Они же ж ждали вас с обозом. А теперь выходит — и в станице беда, да и без припасов с ярмарки многие остались.

— Схожу. Прямо сейчас и схожу, дед. Ты знаешь, сколько денег да товаров у нас с собой было? А то ведь батька сам с деньгами всем крутил, я только на подхвате.

— Не, Гришка, не ведаю. Надо через атамана выяснять.

Выходило, как ни крути, теперь я еще, твою дивизию, должник почти перед всей станицей. Гришка с батей, когда на ярмарку поехали, набрали с собой товару да заказов на закупки. И то, что убили батю, конечно, худо, но люди-то без денег остались, да без припасов. Ладно, надо к атаману идти решил я, укладывая деда на лежанку.

Двор атамана стоял ближе к центру станицы, неподалеку от деревянной церкви и колодца, у которого по утрам собирались женщины с ведрами. Издали его можно было узнать по широкой калитке, обитой полосами железа, и аккуратно подрезанным кустам терна вдоль забора. Ворота — настежь: у атамана народ бывал, считай, с утра до вечера.

Ступая через двор, заметил двух казаков у коновязи — сидели на чурбаках, чинили сбрую, лениво переговаривались. Я поздоровался и пошел дальше.

Из сеней пахнуло свежей смолой и махоркой. Внутри прохладно, глинобитный пол утрамбован, под стеной лавка, на стене — сабля и пара пистолетов. В красном углу — выцветшая икона с лампадой. Входя в хату, я перекрестился на образа.

Сам атаман сидел за широким столом у окна. На нем была серая черкеска. Лицо обветренное, на голове — копна черных, как смоль, волос с начинающейся проседью и густые усы. Глаза немного прищуренные, словно он по привычке щурится от солнца.

— Здрав будь, Гаврила Трофимыч! — сказал я, входя.

— И ты здрав будь, вьюнош! Проходи, Гриша, рассказывай. Видишь, что у нас тут творится — беда, почитай, в каждом дворе. И про твою матушку с сестренками знаю… соболезнования прими.

Я лишь кивнул в ответ, садясь на лавку. Хозяйка поставила передо мной глиняную кружку с прохладным квасом, что, видать, в леднике хранился.

— Гаврила Трофимыч, батю убили, — сказал я и опустил голову.

— Как же так случилось? — вздохнул станичный атаман.

Ну я и рассказал ему все: и про нападение, когда мы ось чинили, и как батю похоронил, и что был у станичного атамана Горячеводской. Как тот все описал да отправил донесение в штаб в Ставрополь наказному атаману Кавказского линейного казачьего войска, Рудзевичу Николаю Александровичу.

Гаврила Трофимыч тяжело вздохнул, сделал большой глоток кваса, вытер свои шикарные усы рукавом и на минуту замолчал. Я ждал, что он скажет.

— Да… Беда, видать, одна не ходит. И ты теперь сиротой при раненом старом деде остался. Да и сколько потерь для станичников… К ярмарке-то целый год готовились. Вы должны были припасы привезти. А теперь, и не знаю, как быть.

— Гаврила Трофимыч, может, списки какие есть — у кого что мы брали? Я хоть знать буду, кому сколько должен, да, глядишь, потихоньку рассчитаюсь. Дело серьезное. Как я в глаза казакам смотреть буду? Надо долги возвращать.

Атаман после этих слов только крякнул — видно было, не ждал такого от подростка.

— Ну дык… даже не знаю. Давай я попрошу список составить, а как сладится — уже решать будем.