— Мне подумать надо. До утра.

— Ну, подумай, — соглашаюсь я.

Действительно, чего это я прям размечтался, что только все скажу, как сразу все начнут что-то делать… А я ото снов этих избавлюсь, потому что Ваську спасут. Угу, вот так сразу.

— Ты приходи утром, — выдает свой вердикт Андрей. — Мысли есть, только мне… с отцом надо посоветоваться. Если все так, как ты говоришь, то… Ты с ней говорил? — вдруг спрашивает он.

— Она меня не сразу увидела. Сначала я просто чувствовал, что она рядом. А потом — голос начал слышать. Там вообще-то тихо очень, вообще никаких звуков. А потом я стал ее голос слышать — как она кричит, тебя зовет, отца. И тоже: сначала все это тихо было, будто сквозь воду. А потом — яснее. Короче, ты понял! — злюсь, потому что не знаю как сказать так, чтобы меня поняли. По ходу, Андрюха точно не понимает. Хотя я и сам бы с трудом разобрался. — Она сказала, что не может проснуться. Что застряла. Что ей страшно. Мы пару раз даже смогли поговорить нормально: она меня теперь слышит, но не видит.

Андрей кивает.

— Тогда утром? — спрашиваю.

— Утром. Часов в десять. Сегодня если сны будут опять — попробуй поговорить с Васей, ладно? И расспроси ее — что она видит, что слышит, что чувствует. Что за место, с кем она еще говорит. Кто там есть? В общем, подробностей по максимуму. Сделаешь?

— Да, — отвечаю и встаю, сбираясь уходить. В этот сон попадать не хочется. Но вдруг и правда Вася меня услышит и сегодня тоже? Тогда я могу передать ей, что выполнил ее просьбу.

— Иван, — окликает меня Андрей.

Я оборачиваюсь и замираю. Передо мной стоит огромный волчара, зубы скалит. А глаза — человеческие.

— Утром приходи, — говорит волк. Доля секунды, и Андрей уже набирает код подъездной двери.

Старый кирпичный дом советской постройки удачно прячется среди таких же старых советских кирпичных десятиэтажек. Небольшие, по три подъезда, отделенные друг от друга старыми деревьями да узкими прогалинами, которые и посейчас изображали из себя площадки для детских игр…

С одного торца квартал отделяют от улицы гаражи — неровный ряд с облезлыми жестяными дверьми и исписанными стенами. А в пространстве между линией гаражей и одним из домов кроме заасфальтированного проезда остался клочок земли. Никто уже и не помнил, почему в девяностые этот кусочек остался нетронутым, почему деревья не выкорчевали, и почему никто не озаботился сделать здесь стоянку для резко увеличившихся в количестве автомобилей. Кто знает.

И уже давно это место принадлежит ей.

Она огородила землю самодельным штакетником из собранных где попало досок и веток, неровно и кое-где криво стоящих, но так и не повалившихся ни в один ураган, что регулярно налетают на Москву летом. Она смастерила из старой одежды и обрезков, найденных у мусорных контейнеров, кукол. И теперь яркие безликие кувадки восседали по четырем углам, кого привлекая, а кого и пугая своим нестандартным, в чем-то даже варварским подбором лоскутов для их одежды.

Невысокие, но с обширными кронами деревья и массивные кусты скрывали с весны по позднюю осень вполне благоустроенный участок: по периметру расставлены были старые тумбы, а где их не хватало — там эта самая хозяйка, «бабка-кошатница с третьего этажа», доделала, как и заборчик, из подручного материала, найденного у мусорных баков, — полки.

Каждую весну расставляла она горшки с цветами и приходила сюда каждое утро, садилась в выброшенное кем-то за ненадобностью кресло и вязала. Или ухаживала за цветами. Или просто сидела, наблюдая, невидимая для тех, кто возжелал мимо гаражей сократить путь к метро. И всегда рядом с ней сидел черный пушистый кот: щурил яркие желтые глаза, зевал, показывая всему окружающему миру маленький розовый язычок, вылизывался и снова замирал, притворяясь куклой.

По имени хозяйку этого палисадничка давно никто не называет. Старожилов, кто помнил бы имя нелюдимой сухопарой соседки, почти уже и не осталось, а молодежь, приобретая квартиру во вторичном жилищном фонде соседей и не знает, да и не особо стремится узнать — не до того им.

Да и палисадник этот замечают не все и далеко не сразу. Порой могут мимо пробегать не один месяц, а то и год. Такое чудное место, как заколдованное. Только пожилая женщина в тяжелых очках все продолжает из года в год выносить под тень крон цветы в горшках да обновлять одежду на куклах.

Иван уже ждал меня, когда я спустился вниз.

Вид помятый и невыспавшийся. Еще бы. В образе оборотня спать — то еще удовольствие. Да и не спим мы так, потому что сны будут нечеловеческие. Лунатизм опять же — легко, и вообще оборотень в своем зверином обличии спит только в одном случае — когда хочет за пределы реального мира проникнуть.

Если бы Иван не доверил мне свою тайну — которую еще разъяснить нужно, потому что оборотнем просто так, ни с того ни с сего не становятся — я не поверил бы, если б он не сказал, что Василису видит и говорить с ней может только в образе козленка. А когда сказал — да, сразу и безоговорочно. Потому что это очень многое объясняло. Все то, что врачам не понятно было, все то, что не укладывалось в рамки ни одного заболевания, встало на место. Ну, почти.

Зато я точно знаю, кто может помочь. Отец тоже так считает, но сам не пошел — послал меня. И нет, дело совершенно не в доверии, и не в том, что у нас с Васей особая связь. Хотя и в этом тоже.

Жестом зову Ивана за собой и иду направо. Голова болит, ноет, хоть и не сильно. Мне хочется лечь прямо здесь и ничего больше. Но придется потерпеть. Страх страхом — мало приятного идти туда, куда мы сейчас направляемся — а идти надо. Никто больше не поможет.

Иван идет за мной. Объяснений не просит. По-моему, вообще особо не верит в происходящее. Но хоть вопросов не задает. Я не оборачиваюсь, но чувствую его недоумение, когда мы проходим мимо моей машины, и я не делаю никакой попытки открыть ее. Он явно думал, что придется ехать. Но по нашему пути есть вариант, что мы идем к метро. Мне не надо даже оборачиваться, чтобы убедиться — он недоумевает. Ничего, братишка, то ли еще будет. Знал бы ты,кудамы идем…

Я обхожу дом и наконец подхожу к палисаднику. За шатким штакетничком никого нет. Вот так. Придется ждать. Идти без приглашения в дом невежливо. У нас, по крайней мере, считается очень невежливым. Потому и заходить внутрь палисадника я не спешу. Не дом, конечно, но почти.

Честно сказать, я рад. Но и огорчен. Отмучился бы сразу — и дело с концом. Может, уже знали бы, что делать. Но пока без вариантов, ждем. Я присаживаюсь на высокий бордюр и киваю Ивану:

— Садись. Подождать придется.

Он неуверенно смотрит на меня, и в его взгляде я могу прочитать очень много чего. И про себя. И про всю ситуацию.

— Садись, Иван.

— Может, скажешь тогда, почему мы здесь будем ждать? — буркает недовольно он и садится рядом.

Я достаю сигареты. Пачка мятая и старая — бросаю курить, а эту таскаю в кармане по привычке, все никак не выкину. Дурная привычка, которая мешает мне. Смотрю на полустертый рисунок, предупреждающий меня об очередном страшном заболевании, и засовываю пачку обратно. Мусорного ведра здесь нет, дойти до ближайших баков — нет, не хочется. Выброшу как-нибудь. Потом.

— Потому что та, кто нам нужен, приходит сюда каждое утро.

— Бабка-кошатница с третьего этажа, что ли? — презрительно спрашивает Иван.

— Она.

— И она — та, кто нам нужен?

Иван явно злится и считает меня ненормальным.

— И зачем? — сдержанно интересуется он.

Ого, а козлики-то, оказывается, умеют злиться. Меня это почему-то радует.

— Потому что если то, что ты уже рассказал — правда, то с Васей беда, Иван. И она не проснется, чтобы мы ни делали. А знает про то, что с Василисой происходит, только баба Яга. Не к кому нам больше идти, понимаешь? Никто больше не поможет и не подскажет. Только она.