— Иди, — говорит он. — Не бойся. Хочешь, стану твоим проводником? Я пойду первым.

Козленок прыгает в туман. Через пару секунд из тумана выглядывает его мордочка.

Я делаю шаг следом. Туман обнимает щиколотки, и мне кажется, что я иду по облаку. Козлёнок ведёт меня вокруг озера. Иду за ним, и мне спокойно. Иногда козленок тыкается мне в ноги, если хочет, чтобы я изменила траекторию пути.

Дорога сквозь туман мнится мне бесконечной и непреодолимой. Иногда мне кажется, я вижу, как светятся неподалеку два кусочка янтаря — кот следует за нами, следит за каждым моим шагом, но словно бы не властен над туманом: ни подойти ко мне, ни нашептать свои чарующие сказки… А может быть, мне это только кажется? Может быть, они в сговоре?

Козленок возвращается. У него человеческие глаза. Я точно знаю этот взгляд. Неужели и он?

А кот сидит у самой воды, сложив лапы ровно, как король. Его глаза — два янтаря — следят за каждым моим движением. Он мурлычет, и звук этот похож на предостережение.

— Ты опять идешь, Вася, — говорит он, и его голос напоминает мне шелест старой бумаги. — Ты не устала? Почему тебе нужно лезть в то, что тебя съест?

— Потому что я туда хочу, — отвечаю я. — И я пройду.

Кот усмехается. Его усмешка снисходительна и жалостлива.

— Ты всего лишь девочка, — мягко мурчит кот. — Девочка без памяти. Ты только вообразила себя принцессой, милая. На самом деле ты просто девочка. Упрямая девочка. Ты хочешь прожить свою жизнь, но никто не даст тебе сделать это, и тогда ты сбежала. Но здесь опасно, Вася. Здесь можно потерять себя навсегда.

Я вспоминаю кухню, голос папы; вспоминаю братьев и то, что было раньше, и чем больше хочу вспомнить — тем тоньше и призрачнее становятся эти воспоминания. Они как старые нити на ковре — стоит только провести рукой, и они расползутся.

Отворачиваюсь и иду дальше. Все лгут. Почему должен говорить правду кот-баюн?

Еще несколько шагов и туман внезапно рассеивается. Передо мной гладкая отполированная стена.

Козленок скачет рядом и зовет за собой. Неужели это не итог?

Двигаюсь за ним, пока не попадаю к вратам. Легкие, изящные, они готовы распахнуться. Нужно только… что-то сделать?

Рассматриваю дверь и пытаюсь сообразить, что нужно сделать. Прикасаюсь к ручке врат, трогаю детали отделки. Ничего. Никакой реакции.

Может быть, здесь надо что-то нажать? Повернуть несколько ручек, как в кино?

Но кольцо всего одно.

— Ты скажи слово, Вася. Назови его, — говорит прыгающий рядом козленок.

— Что мне назвать? — спрашиваю. И ответом мне тишина.

Козлёнок делает ещё шаг вперёд, подпрыгивает на камень, словно желая показать, как можно держаться на краю, не свалившись.

— Ты не имя ищешь, — говорит он, — ты ищешь слово, которое тянет тебя к жизни. Это не надпись в паспорте. Это то, что осталось после всех разлук и слёз.

Я закрываю глаза и пытаюсь посчитать все имена, которыми меня называли отец, братья, знакомые… Произношу их одно за другим, но зеркало отвечает только холодной пустотой.

Козленок встает рядом.

— Неправильно, — говорит он. — Оно не состоит из букв. Это — червоточина, что вгрызлась в память. Скажи что-нибудь истинное: «Я есть…»

— Я есть… — начинаю я и застываю. Это звучит как молитва, а не как простые слова. И это точно не может здесь сработать.

Но зеркало подергивает легкой дымкой. Оно вздрагивает и…

Вместо слова в голову приходит образ: гребень. Помню, как бабка-ведунья расчесывала мне косу. Гребень был деревянный, тёплый, он оставлял на коже рисунок, и бабка шептала какие-то слова, будто не волосы мне расчесывала, но и в память что-то вкладывала.

— Гребень, — вырывается шепот, и слово звучит не как имя, а как ключ.

Зеркало дрогнуло. Вода на поверхности озера взметнулась, небольшие всплески — как будто кто-то снизу, с той, другой стороны, дотронулся до стекла. Козлёнок прыгает радостно, бьёт копытцем по камню и смотрит на меня, как на спасённую.

— Да! — восклицает он. — Помнишь! Это то самое!

Но кот не уступает. Он свидетельски продолжает мурлыкать:

— Вырвать из памяти слово — не значит найти суть. Гребень — вещь. Суть в том, кто им расчёсывал.

Я закрываю глаза. Кто был с тем гребнем? Бабка-ведунья. Её руки, темнота хаты, тёмная печь, тусклое занавешенное окно. Но имя её — бессвязный шорох, похожий на шелест травы. И тогда, в глубине, появляется голос, который когда-то обращался ко мне тихо, глухо, чтобы не слышали взрослые: «Маленькая моя, ты — та, что помнит». Бабка называла меня «помнимуха» — нелепое уменьшительное, которое звучало как заклинание, как напоминание о том, что память — твой щит.

— Помнящая? — пробую я, и слово ложится как перчатка. Оно не имя в обыкновенном смысле, но оно — правда. Оно — суть. Это то, что осталось, когда все остальные имена исчезли.

Зеркало на секунду становится чёрным, потом внутри вспыхивает тонкий серебряный луч — и металлическая дверь башни со скрипом поворачивается, как если бы большой механизм начал пробуждаться. Вода выровнялась, и впервые за долгое время в отражении я вижу неискажённую, чёткую линию: дверь открывается.

Кот рычит, и я слышу в его рыке не столько угрозу, сколько сожаление:

— Так и надо, — говорит он. — Но помни: назвать себя — это открыть дверь нараспашку. Через эти ворота можешь войти не только ты.

Козлёнок подпрыгивает, радость у него на лице искренняя. Он толкает меня мягко носом, как будто подбадривая: «Вперёд!»

Я делаю шаг к зеркалу. Оно холодное, и в нём отражается всё: мои руки, дрожащие от страха и напряжения, туман, козлёнок и кот, который будто отступает. Я слышу шорох механизма, и в это же время — тихий, далёкий голос в голове: “Не забудь того, что ты сказала”, и я понимаю, что «гребень» — это действительно не только предмет. Это обещание. Обещание помнить, обещание не отпустить тех, кого любишь, даже если мир тянет тебя в другую сторону.

Я шепчу одно слово — то самое, которое не поместится в строку паспорта и которое боялась произнести вслух годами. Это выходит тихо, почти молитвенно:

— Я — та, что помнит.

Зеркало отвечает мгновенно: поверхность дрожит, и из металла рождается проход. Серебряная дверь распахивается внутрь, и оттуда идёт холодный воздух, как вдох великой машины. Башня словно маним меня вовнутрь.

Козлёнок подпрыгивает, скачет вперёд и зовёт меня, а кот, громко вздохнув, словно признаёт поражение, садится на лапки и, наконец, говорит почти шёпотом:

— Иди. Но не теряй того, что сказала сейчас. Помнить — значит не дать себя съесть этому миру.

Он улыбается, и улыбка кота выглядит хищно и злобно. Он словно бы рад, что я открыла серебряную дверь.

Я делаю шаг, и прохлада башни обвивает мои плечи. Зеркальная гладь под моими ногами становится прозрачной, и под ней — ступени, ведущие вверх. С каждым шагом я чувствую, как что-то внутри меня крепнет: и это не сила, не знание, это та самая нить, что тянет меня к дому, к людям, к тому, что зовёт меня проснуться. Я не знаю, что будет дальше в этой башне, но знаю одно: имя, которое я произнесла, оказалось ключом. И если я удержусь за него, то смогу удержать и других.

Я стою в серверной, но какая-то часть меня сейчас в другом месте — там, где зеркальная гладь и туман. Это ощущение всегда приходит внезапно: один миг — холодный металл и лампы, следующий — мягкий шаг по серебристой траве. Я закрываю глаза — и сразу передо мной разворачивается её мир, как будто кто-то переключил камеру.

Василиса идёт по берегу, а рядом скачет белый козлёнок: наглый, весёлый, немного неловкий. Это я. Я вижу себя в чужом мне мире, как в кривом зеркале. Моя шерсть здесь белая, лёгкая, и я легко перепрыгиваю через серебристые россыпи. Василиса идет вперёд. Она не видит дорогу в тумане, зато вижу я. И смогу ее провести.