Андрей

Утро. Очень раннее утро. Впрочем, даже в августе, даже в городе светает очень рано.

Ещё нет пяти, а я уже на кухне. Режу хлеб — только что наточенный нож ритмично постукивает по деревянной доске, — потом наступает очередь сыра и помидоров. И периодически смотрю в окно. Дурацкая привычка. Что можно увидеть из окна седьмого этажа башни, окруженной еще дюжиной таких же одноподъездных высоток?

Москва уже начинает просыпаться. Хоть это и едва заметно. Здания под перламутровым небом стоят посеревшие и молчаливые, как будто никак не стряхнут с себя последний сон. Ещё не светло, но уже и не темно: город стоит в полутени, словно замер между мирами и последний шаг сделать никак не решится. Как и я. А в небе — тонкая полоска перламутрового света. Там, за крышами, пробуждается день. Всё вокруг затихло — как будто само время решило взять паузу.

Мне спокойно. Такое странное, немного глухое спокойствие, которое не предвещает обычно ничего хорошего. Поговорка про затишье перед бурей — это про меня. Всегда срабатывает. Ни разу не минуло. И сейчас я это ощущаю безумно остро. Так остро, что на пару секунд перестаю заниматься завтраком. Это скоро пройдет. Избавиться от этих приступов легко, если бы Аленка была рядом. Но она спит. И будить ее я точно не собираюсь: первый выходной за последний месяц, ранние подъемы, поздние возвращения. И в отпуск идти категорически отказывается. Стоит мне заговорить об этом — как она с возмущением начинает рассказывать о брате и своем долге. Глупая, как будто я не знаю, сколько сегодня уходит на содержание студента-очника, которому родители должны дать образование, а не подыскивать подработку. Неужели я бы их бросил? Она ведь прекрасно знает, что нет. Но упорно доказывает мне свою независимость. И от этого я люблю ее еще больше.

Даже мысли о ней достаточно, чтобы сбившееся дыхание вернулось в допустимые пределы. Всё правильно. Значит, всё пока еще на своих местах.

Я не умею красиво говорить. Слова для меня — это всегда трудно. Умею — кофе с корицей и тосты с яйцом. И любимую ее шакшуку — тоже умею. Всё просто, но от души. И мне не нужно многого — только видеть, как она улыбается, когда садится за стол рядом со мной, как жмурится от крепкого горячего кофе и улыбается, как ее растрепанные после сна волосы нежно и трогательно пушатся… Ради этого можно встать на рассвете.

Я успеваю еще призвать к порядку начавший подтекать бачок, поменять лампочки — в Ванькиной комнате, в коридоре, на общей площадке, а вот с краном на кухне ситуация не такая радужная. Без новой прокладки не обойтись, а лучше бы и сам отлив заменить, держится на честном слове — прогнил уже. Впрочем, для нашего района это нормально, и если кран продержался без поломок три года — это здорово.

Луна ещё висит в небе, почти невидимая, но от этого не менее страшная. И кажется, что она совершенно не желает уступать место солнцу. Почти круглая, бледная, как выцветшее серебро. Я ощущаю её свет даже сквозь утренние лучи и бетонные стены.

Чёртова луна.

Стоит только взглянуть на нее, зацепиться взглядом за этот почти ровный и почти уже невидимый круг — и все, она становится тяжёлой, как камень, ловушкой, из которой не выбраться.

Неспокойно. Глухо ноет под рёбрами, где-то очень глубоко внутри.

Полнолуние близко. Очень близко.

Я всё чаще замечаю, как начинаю считать дни. Как отмечаю даты, и не в календаре, а в себе — так, словно это как-то спасет меня… Это не просто биология. Это что-то древнее, дикое. Как инстинкт. Как зов.

Аленка все про меня знает. Видела. Испугалась. Но все равно приняла.

Я слышу, как она входит на кухню. Босиком. Глаза еще закрыты. Волосы взъерошены. Но она все равно удивительная и красивая. Самая красивая. Моя.

— Доброе утро, — говорит она и тянется к чашке, в которую я уже налил кофе.

Я поворачиваюсь, и на секунду всё это — её голос, утренний свет, запах кофе — делают меня настоящим. Человеком. Мужчиной. Тем, кто умеет быть рядом.

— Доброе утро, принцесса. Завтрак готов. А ты?

— Спасибо, Андрюш. Я еще нет, я еще сплю… Ох, как же я сплю… Как же хорошо! Ой, кофе…

Она отпивает черный горький и горячий напиток из чашки маленькими глотками и задумчиво смотрит в окно. Там оживает город: нервно тренькает на березе птица в припадке летнего счастья, где-то за стенами завыла сирена — скорая или полиция спешит, а может и МЧС. В соседних домах понемногу зажигается свет в окнах — люди встраиваются в свой привычный мир и готовы оживить летний день.

Я чувствую, как время начинает бежать быстрее.

Сегодня я должен всё успеть: завал в отделе, наверняка и вызовы будут… И не забыть по дороге заскочить в сантехнику. Прокладка для крана, а еще лучше — новый отлив. Правильно, чтобы не мучиться. Я не забуду, разумеется, главное — все успеть. И еще одно главное — ночь.

Полнолуние.

Время, когда так сложно сдерживать себя. Ночи, когда это почти невозможно.

— Что на ужин сделать? — спрашивает она. — Хочешь плов?

Я невольно смотрю в окно, туда, где еще полчаса назад висела предательница-луна.

Я не останусь. Не могу. Не хочу, чтобы она снова это видела. Не прощу себе, если сорвусь.

А внутри словно что-то рвется. Все яростнее. Слишком близко.

— Я сегодня поздно, Ален, — говорю я как можно спокойнее. — Но обязательно заеду. Кран. Куплю все, что нужно и поменяю. До вечера потерпи. А вот насчет ужина не уверен.

Она улыбается. Как будто не замечает, как я напряжен.

— Конечно, потерплю. Давай плов я все-таки сделаю. И много мяса, как ты любишь. Ты только приезжай, — тихо добавляет она, не глядя на меня. Значит, тоже чувствует.

— Я заеду, Алена, — говорю я. И сам себе не верю. Потому что в голове уже не Москва, не кран и не кофе. А ветер, запах пепла и кровь на языке. — Только потом не останусь. Не удерживай, ладно? Мне… трудно без тебя, но лучше я один, — признание дается тоже трудно, почти так же трудно, как переживать полные луны без этой девчонки. Я задыхаюсь от нежности, когда она рядом. Я задыхаюсь от одиночества, когда ее нет. И только с ней я помню, я пока еще помню, что я — человек.

Я отвожу взгляд и молчу. И она молчит. Потом подходит, садится рядом и берёт меня за руку. Тепло её пальцев будто прошивает до самого сердца.

Целую ее и подхватываю на руки. У нас еще целый час в запасе. Целая вечность — для нас двоих. Хорошо, что она проснулась так рано. Хорошо, что она готова быть со мной, принимать и терпеть.

И я отдал бы все, чтобы остаться.

Когда Андрей уезжает, в квартире становится тихо. Слишком тихо. Он старается не шуметь — закрывает дверь аккуратно, почти неслышно — думает, что я задремала и не хочет беспокоить. Я действительно еще в полусне. Но я всё равно чувствую: он ушёл.

Пора вставать. Утро разгорается все ярче, машины уже злобно пересигналиваются — окна нашей квартиры выходят на улицу — и яростно торопятся развести своих хозяев по работам и делам.

А мне сегодня никуда не нужно. Выходной.

Сажусь на кухне. Остатки кофе в турке всё ещё тёплые, но будто уже чужие. Наливаю в свою чашку — мне вполне хватит нескольких глотков крепкого кофе — и смотрю в окно. Город уже проснулся: где-то хлопают двери, оживают окна и балконы. Птицы замолкают, подавленные этой суетой и отдают пальму первенства людям.

Сегодня у меня выходной. Значит — день наедине с собой.

Начинаю с уборки: привычный ритуал, чтобы не думать. В ванной — стирка: разложить все по цветам и запустить наконец-то машинку. Иван уехал на несколько дней с институтскими товарищами на спортивную базу, а я все дни провела на работе, было не до стирки. Потом на кухню, посуда. Андрей вымыл все, даже сковородку, и мне остается только сполоснуть турку, чашки из-под кофе и наши тарелки с шакшукой и бутербродами. Самое нелюбимое мое на кухне — мыть посуду.