Лава выглядела куда старше, чем когда они расстались двенадцать лет назад. Может быть, она чем-то больна? Грязные джинсы, мятая рубашка, нечёсаные волосы… И только огромные глаза смотрели знакомо — сурово, пронзительно, неумолимо проникая куда глубже, чем доступно обычному человеку. Отец Алексий поёжился.

— Здравствуй, Лава! Я теперь отец Алексий, — ответил он сдержанно.

— А я верховная ведьма двенадцатого дома ехидны Теоны, — буркнула Лава, и ее сарказм тоже был такой знакомый, но голос звучал устало, будто она бежала всю ночь и у нее совсем нет сил. Заметив, что рука отца Алексия вновь взметнулась ко лбу, она быстро, с нажимом добавила: — Это шутка. Лёша, я попала в беду. Мне нужна помощь.

— Покреститься хочешь? — спросил он, показывая, что тоже умеет шутить.

Она усмехнулась, покачала головой и убрала волосы от лица. Только сейчас отец Алексий заметил, что руки у нее грязные. Не как после работы в земле, но тоже очень заметно. А ведь Лава ненавидела пачкаться, всегда бежала менять одежду от малейшего пятнышка и антисептики носила с собой задолго до эпидемии ковида.

— Что случилось?

Лава бросила куртку на траву и села по-турецки. Отец Алексий помедлил, но тоже присел рядом.

— Проблемы у меня, — просто сказала она. — Какая-то охота на ведьм началась. Обвиняют на ровном месте… В психушку вот посадили вчера, обследовать хотели.

— В чем тебя обвиняют? — осторожно спросил отец Алексий.

— В тройном убийстве, Лёша. Да не крестись ты! Я не имею к этому отношения, клянусь! Я не подходила к тем мужикам даже близко, ничего про них не замышляла! Но люди за мной гоняются такие, что хрен им это объяснишь…

Господи, за что⁈ Неужели эта женщина снова хочет перевернуть всю его жизнь? Отец Алексий непроизвольно огляделся по сторонам.

— Нет, сюда не прибегут, — сказала Лава не ему самому, а его мыслям, словно выражать их вслух было уже не нужно. — Дня два-три точно. Я же без телефона, без всего, в тех местах, где садилась в машины, камер нет, не отследить. Из города выехала сначала с одной женщиной, а потом пересела к дальнобойщикам.

Отец Алексий с сомнением оглядел ее помятую рубашку и грязные джинсы.

— Они тебя… не обидели?

— Нет, — коротко ответила она.

— А ты их?

— Немного, — неохотно призналась Лава. — Но, если бы на моем месте была твоя жена или дочь, ты был бы рад, что так получилось.

«Спаси и сохрани», — отец Алексий мысленно перекрестил трех дочерей и супругу. Только вчера в роддоме райцентра по милости Божией матушка родила их первого сына, здорового мальчика, и помогать с девочками приехала теща из соседнего села.

— Ты бы исповедалась, — тоскливо пробормотал он. — Может, тебе и полегчало бы.

— А ты исповедался? — повернула голову Лава.

— Я покаялся, — он склонил голову, отгоняя внезапно возникшие видения, которые перестали его мучить с тех пор, как он оказался здесь, в этом маленьком приходе. — И каюсь снова и снова.

— А мне вот всё некогда, — с ожесточением сказала Лава. — То работы невпроворот, то провокации и погони. Так ты поможешь мне?

Он не имел права отказать, и она это знала.

— Что тебе нужно, чтобы я сделал?

— Помыться, переодеться, что-нибудь поесть, телефон с интернетом, — быстро перечислила она.

— Ко мне нельзя, — отшатнулся он. — Люди увидят, невесть что подумают! У нас не город, маленькое село. Матушка в роддоме, а я привожу незнакомую женщину, пока дети в садике и в школе! У меня сейчас теща гостит, помогает. Что я ей скажу?

— Лёша, посмотри на меня, — приказала Лава. — В глаза мне посмотри.

Он, перебарывая внутреннее сопротивление, посмотрел на её лицо так близко, как смотрел только в юности. И вспомнил эту белую-белую кожу, влажный блеск зелёных-зелёных глаз, изгиб губ и узкий подбородок, непослушные темные волосы, которые змеились вокруг лица, затеняя его, будто пряча. «Она страдала, — понял отец Алексий. — Плакала, злилась… Её чем-то обидели».

— Лёша, меня схватили на улице и насильно отвезли в психушку, для изучения, — сказала она жёстко, не отводя взгляда. — Вещи отобрали, ключи от обеих квартир. Сейчас там всё перерыли, наверное. Ищут улики. А ночью ко мне пришел какой-то мужик, вроде бы санитар, принёс одежду и сказал, чтобы я тихо шла за ним. Открыл мне двери, я выскочила наружу и побежала куда глаза глядят… Дождь, темно, у меня ни копейки денег и идти некуда. Я даже не знаю, как вернусь обратно, будто всю мою жизнь вывернули наизнанку, сфотографировали и отправили на изучение! — по щекам её потекли настоящие слёзы, но голос не дрожал и выражение лица оставалось холодным, недобрым.

Отец Алексий впервые в жизни знал, о чём она сейчас думает: что двенадцать лет назад плакал он, потерянный, перепуганный, и она гладила его по волосам, утешая и подбадривая. И даже блестящий насмешливый Герман, которого они все, должно быть, побаивались, не сказал ни слова под предостерегающим взглядом сестры.

— Не приводи меня тайно, — велела Лава. — Приводи явно, чтобы все видели, что ты не крадешься, не скрываешься, не стыдишься. Не бойся. Скажешь — одна из прихожанок попала в беду, просит помощи. Только сначала принеси мне другую одежду — платье и платок на голову. Я тебя здесь подожду, чтобы никто меня в этом не видел.

— Я скажу, что ты волонтёр, — решился отец Алексий. — Сейчас добрые люди помогают старую церковь Илии Пророка восстанавливать, много разных ездит. Они обычно приезжают в выходные с утра, группой, но бывают одиночки и в будни, сами по себе. Много кто хочет поработать во славу Божию.

— Волонтёр так волонтёр, — кивнула Лава равнодушно, встала, медленно дошла до самой воды и села на то же бревно, где до этого рыбачил отец Алексий. — Я пока тут посижу, на воду посмотрю. Успокаивает. И от твоего села довольно далеко, прохожих нет.

— Лава, — отец Алексий произнёс это так торжественно, что она обернулась. — Скажи мне честно, открыто, как на исповеди, что ты те души невинные не губила, не злоумышляла и не волхвовала против них. А если на тебе вина — скажи как есть. Я тебе помогу, но не имею права быть в неведении.

— Лёша, я тебе клянусь: никого из них не губила, не помышляла, не думала даже, — сказала она спокойно и строго. — Одного я и вовсе никогда не видела. Другой мне угрожал, но он был трус и ничего бы не смог сделать, меня он не волновал. Третий был порядочная скотина, но если каждого такого сживать со свету — опустеет земля-то, Лёша.

— Почему ты сбежала тогда? Неужто не было способа доказать, что ты невиновна?

Лава вздохнула и как несмышлёнышу стала растолковывать:

— Если они в мою квартиру уже проникли — что-нибудь найдут. Я ведь не готовилась к обыску. Доказать, что злодейка не я, невозможно — это же не убийство, где есть отпечатки пальцев или следы ДНК. Суть обвинения — что я… скажем так, материализовала злую мысль. За это в суд меня не поведут, обвинение не предъявят, в тюрьму не посадят. Но и убедить, что я этого не делала, невозможно. Отрицательный факт доказыванию не подлежит. Тем более, когда есть доказательства, что я на это способна. Поэтому сейчас мне нужно отдохнуть, отоспаться, подумать дня два-три, а потом уже дальше действовать, так что надолго я не останусь.

— Но если тебя судить не будут — зачем убегать, Лава? — удивился отец Алексий.

— Потому что я не хочу, чтобы меня изучали и использовали в своих целях. Я не знаю, какие у них есть возможности меня проверить, квартиру мою проверить, телефон мой проверить. Но я не хочу, чтобы теперь око это всевидящее постоянно было на меня обращено! — закричала Лава вроде бы не очень громко, но мороз пробежал по коже отца Алексия от этих рычащих интонаций. — Я не хочу иметь ничего общего ни с какими организациями и спецслужбами, понимаешь ты? Не хочу, чтобы меня использовали как оружие. Когда меня привезли в психушку, мне стало очень страшно, Лёша. Как никогда в жизни. Если ты хоть немного знаешь, что такое настоящий страх, ты меня поймёшь. Я не знаю, есть ли у меня какой-то выход. Может, его нет. Тогда я его придумаю. И мне надо всего несколько дней тишины и покоя, а дальше я сама.