— Я думаю, ей понадобится еще как минимум один день здесь, может быть, два, прежде чем она приведет себя в порядок и сможет сделать следующий шаг.

— Это хорошо. Как только она будет готова.

Босх потянулся в карман пиджака и достал носок, в котором лежал сверток с деньгами. Он протянул его Циско.

— Используй это. Этого хватит на месяц в том месте. Может, и дольше, если ей понадобится.

Циско неохотно взял его.

— Это наличные? Ты просто хочешь отдать их мне?

Циско оглядел двор и посмотрел через ограду на внешние улицы. Босх понял, как это может выглядеть для тех, кто наблюдает.

— Черт, извини. Я не подумал.

Теперь Босх огляделся. Он не увидел никаких следов наблюдения, но, наверное, и не увидел бы.

— Не беспокойся, — сказал Циско. — Это для хорошего дела.

— Так вы с этим разберетесь? — спросил Босх. — Ты платил за это вперед, назад и вбок.

— Я не возражаю. Мы делаем хорошее дело. Хочешь войти сейчас?

— Знаешь что? Я тут подумал, может, не стоит. Если она будет волноваться, то ей не нужно меня видеть. Я не хочу ее расстраивать.

— Ты уверен?

— Да, если у нее все хорошо, пусть у нее все будет хорошо. Меня это устраивает.

Циско подбросил носок вверх, а затем поймал его.

— Дай угадаю, — сказал он. — Деньги на землетрясение?

— Да, — сказал Босх. — Я подумал, какого черта, лучше использовать их с пользой.

— Да, но ты знаешь, что только что сглазил весь город. Как только ты потратишь деньги на землетрясение, случится большое. Все это знают.

— Да, ну, мы просто должны посмотреть. Я позволю тебе вернуться к этому. Спасибо, Циско.

— Нет, тебе спасибо. И когда-нибудь, я думаю, она будет благодарить.

— Не нужно сейчас, не нужно и потом. Дай мне знать, как дела с тем другим местом, если ты ее туда устроишь.

— Обязательно.

Отъехав от дома, Босх свернул на запад и проехал мимо "Старта", нагуглив его местоположение на своем телефоне. Он мог сказать, что когда-то это была гостиница Holiday Inn или какая-нибудь другая гостиница среднего класса. Теперь он был выкрашен в белый цвет. Он выглядел чистым и ухоженным — по крайней мере, снаружи. Он был доволен этим.

Он продолжил движение и направился домой. Почти всю дорогу он думал о своем решении не заходить к Элизабет Клейтон. Он не был уверен, что это значит и что он делает. Она затронула в нем потребность протянуть руку помощи кому-то, независимо от того, хотел он этого или нет. Он был уверен, что если бы он посидел часок с психологом — может быть, со своим давним консультантом из полиции Лос-Анджелеса Кармен Инохос, то его действия имели бы под собой целый ряд психологических оснований. И деньги. Он специально выделил такие средства, чтобы не нарушить ни один финансовый аспект своей жизни. Так была ли в этом какая-то жертва?

Было время, когда Босх, будучи еще мальчиком, явно желая избегать привыкания к частоменяющимся приемным семьям, увлекся великими исследователями, открывавшими новые земли и культуры. Мужчины, покинувшие свои места и должности в жизни, чтобы найти что-то новое или выступить против чего-то старого, например, рабства. Когда он путешествовал от одной кровати к другой, единственной вещью, которую он переносил с места на место, была книга о шотландском миссионере и исследователе Дэвиде Ливингстоне, который сделал и то, и другое. Босх уже не помнил названия книги, но помнил многие идеи, которые тот отстаивал. Со временем он, как каменщик, вписал их в свою систему убеждений, и они стали кирпичным фундаментом того, кем он был и как детектив, и как человек.

Ливингстон говорил, что сочувствие не заменяет действия. Это был важный кирпич в моральной стене Босха. Он создал себя как человека действия, и в тот момент, когда честность работы всей его жизни была поставлена под сомнение человеком, приговоренным к смертной казни, он решил превратить свою симпатию к Элизабет Клейтон в действие. Он понимал это, но не был уверен, что другие поймут. Они увидели бы другие мотивы. Элизабет тоже, и именно поэтому он решил не встречаться с ней.

Он знал, что сделал то, что должен был сделать, и что, скорее всего, больше никогда ее не увидит.

Когда он добрался до дома, было только девять, но Босх был измотан и с нетерпением ждал возможности завалиться в постель впервые за почти неделю. Он вошел в дом, проверил замки и вернул швабру на полозья дверей на веранду. Затем он пошел по коридору, на ходу сбрасывая на пол пиджак и рубашку.

Он закончил раздеваться и забрался на кровать, готовый полностью отдаться сну, чтобы восстановить силы. Когда он подошел к часам, чтобы перевести ежедневный будильник на шесть утра на пару часов назад, то увидел на тумбочке сложенный конверт. Развернув его, он обнаружил, что он адресован ему в полицейский участок.

Он вдруг подумал, что кто-то побывал в доме и положил конверт, чтобы он его нашел. Затем его усталый разум сфокусировался, и он вспомнил, что три ночи назад положил туда письмо. И совершенно забыл об этом, а с тех пор не спал в кровати.

Он решил, что письмо может подождать до утра. Он настроил будильник, выключил свет и положил голову между двумя подушками.

Он продержался не более тридцати секунд. Он отодвинул верхнюю подушку, поднялся и снова включил свет. Он открыл конверт.

В нем лежала сложенная газетная вырезка. Это была статья из газеты San Fernando Valley Sun, вышедшая почти год назад, в которой сообщалось о возобновлении усилий департамента по выяснению того, что случилось с Эсмеральдой Таварес. Босх дал интервью репортеру местного еженедельника, надеясь получить обратную связь и возможную информацию от общественности. Поступило несколько советов, но ничего стоящего, ничего, что бы подтвердилось. И вот, год спустя, это письмо.

К ролику прилагался сложенный в три раза лист белой бумаги. На нем было написано от руки,

Я знаю, что случилось с Эсме Таварес.

В записке было имя Анжела и номер телефона с кодом 818.

Долина.

Босх встал и потянулся за телефоном.

Анжела Мартинес, автор записки Босху, как оказалось, точно знала, что случилось с Эсмеральдой Таварес, потому что она и была Эсмеральдой Таварес.

В среду вечером Босх позвонил по номеру, указанному в полученном им письме, и женщина, представившаяся Анжелой, сказала, что встретится с ним в девять утра следующего дня у себя дома в Вудленд-Хиллз.

Женщина, открывшая дверь квартиры на бульваре Топанга Каньон, была блондинкой лет тридцати. За последние два года Босх провел много времени, рассматривая фотографии темноволосой и темноглазой Эсме Таварес пятнадцатилетней давности. Он повесил одну ее фотографию с надутыми губками в камере, чтобы она всегда напоминала ему об этом деле. Он выбрал эту фотографию из всех остальных, потому что знал, что с течением времени положение закрытого рта человека мало меняется. Женщина, назвавшаяся Анжелой, не улыбалась, когда открыла дверь, и он сразу понял, что это Эсме.

И она поняла, что он знает.

— Вы должны перестать меня искать, — сказала она.

Они сидели в ее гостиной, и она рассказывала ему свою историю. Когда она начала, он мог бы дополнить ее подробностями, но он позволил ей рассказать все как есть. Молодая женщина попала в неудачный брак с пожилым, доминирующим мужчиной; она регулярно подвергалась физическому насилию и была привязана к ребенку, которого никогда не хотела иметь, и который был нужен ее мужу только как средство контроля над ней. Она сделала трудный выбор — оставить все, включая ребенка, и исчезнуть.

Ей помогли, и когда Босх углубился в свои вопросы, выяснилось, что помощь пришла от любовника, с которым она в то время жила на стороне, а теперь живет уже пятнадцать лет. Сначала они уехали и жили вместе в Солт-Лейк-Сити. Через десять лет они вернулись, потому что оба скучали по городу, в котором выросли.

В ее истории было больше дыр, чем в рыболовной сети Сан-Педро, но Босх считал, что все эти упущения и несоответствия призваны выставить ее в лучшем свете в месте, где царит глубокая тень. Казалось, она не чувствовала вины ни за дочь, которую оставила в детской кроватке, ни за усилия общины найти ее. Она утверждала, что не знала обо всем этом, потому что в то время жила в Солт-Лейк-Сити.