- Хорошая работа. Все прошло по задумке, — Гаад встретил меня золотым подносом. - Угощайся.

Соблазнительно блестели ломтики дыни, дольки апельсинов, виноградины, сливы, халва, джалеби и другие сладости, которых я не видел от юношеских лет. Я наугад схватил кусочек розового рахат-лукума, и когда гранатовый вкус разлился языком, вспомнил, как обожал этот десерт в детстве.

— Попробуй новую силу, — его глаза блеснули. – Теперь для полета ковры тебе не нужны.

Я почувствовал, как телом пробегает щекотка, дыхание перехватывает, конечности меняются... Я закрыл глаза человеком и открыл огромным филином. Первый полет! Моему восторгу не было предела, и я чуть не разбился, когда попытался приземлиться. Такого мой брат никогда не получит!

- Человек! Я поделюсь с тобой не только долголетием, но и могуществом волшебства, — продолжал Гаад, когда я обернулся. — Если справишься с новой задачей так же быстро и безупречно.

- Справлюсь, - выпалил я, не задумываясь.

Гаадов хохот гулким эхом прокатился по двору, сметая листья и плоды с персиковых деревьев.

Новое дело оказалось непростым: я должен был разыскать человека, и человека не попало, а подходящее к целому ряду требований — описание походило на героя сказок, от чего мой первобытный пыл затих. Ведь на кону снова стояла моя жизнь.

– Ты справишься, – сказал повелитель, прочитав блики мыслей на моем лице. — В тех землях, откуда ты прибыл, сейчас идет война...

Во время сева я немного узнал эту войну: началось с того, что защитники восточных границ государства Речь Посполита восстали за свои права. Это было не первое их восстание — но теперь именовавшиеся казаками воины жаждали не просто привилегий, а собственного государства. Разрешить им такой дерзости не могли, и полилась кровь.

Так всегда было, так будет.

— Ищи в сердце сражений и рядом с ними, ищи в солдатских палатках. Там, среди простых воинов, ты найдешь нужного лиха, — говорил Гаад. - Убеди и приведи его сюда ритуалом; на этом твоя часть сделки будет исполнена.

Пергамент упал на ладони. Обмен на долю долголетия и сил князя... Также исцеление от любых ран — правда, ценой собственной плодовитости... Поскольку я не испытывал тяги к женщинам, такая цена меня не отпугнула, и подпись засвидетельствовала мое новое обещание. Пергамент растворился в воздухе.

Преисполненный решимости, я выступил на поиски жертвенного ссыльного, малейшим мнением не предполагая, что найду своего единственного друга.

Его звали Мамаем.

Поскрипывали ремни на стянутых запястьях. Босые ноги рвали топкую дорогу, расквашенную ливнями. Голые тела разъедали струпья грязи, на лицах запеклись кровь и отчаяние. Ни маленьких, ни старых — никого, кто мог замедлить движение. За пленными пестрым стадом следовали коровы, овцы, козы.

Нагайки жалили плечи и спины, выдергивали из сжатых губ стоны. Погонщики били в основном мужчин — женщин оставляли в утешение. Упавших несчастливцев беспощадно тревожили. Уставившись под ноги, покрытые потом и безнадежностью, пленники шагали навстречу неволе. Кто молча плакал, кто молча молчался, никто не думал о бегстве: это было невозможно.

Всадники - смуглые, низкорослые, в разноцветных стеганных халатах и высоких шапках овечьего меха, выбеленных до блеска, - рассыпались вдоль колонны. Перекликались, шутили, бодрствовали. Имели большие луга и тула на два десятка стрел; спины закрывали круглые щиты-калканы, плетеные из лозы; на поясах покачивались ордынки. ехали верхом на неподкованных бахматах, чьи хвосты подметали землю.

Среди них выделялась группа, державшаяся в стороне: девять светлокожих всадников, чьи лошади имели подковы и были на голову выше. Мужчины дымили трубками, имели на себе сережки и брюки из грубого полотна, самопалы в чехлах и сабли в деревянных ножнах. На ремнях — пороховницы, ладовницы, кошельки, ножи. Эти девять не занимали пленных, а на остальных всадников смотрели из-под лба. Супились, когда посвистывал очередной удар и раздавался мучительный вскрик.

Во главе колонны ехала странная пара: один, невысокий, бросался в глаза кольчугой с металлическими пластинами, тюрбанным шлемом османской работы и красными сафьянцами; второй, коренастый, был в жупане из дешевого сукна, шапке с облезлой меховой опушкой и польских желтых сапогах, которые были единственным ярким пятном в его наряде.

Разговаривали. Вернее, один говорил, а другой слушал.

— Такой бедный ясырь не достоин мурзы, — кривился татарин. – Сколько мы взяли? Жалкую сотню? Стыд! Даже беш-баш приносит в пять раз больше.

Он покачивался в богатом седле на аргамаке, скакуне благородной крови, отличном от страшных бахматов.

- Я, Бахадир, водил цапуле! Войско на пять колонн. Милостью Аль-Басита получил три тысячи голов. Вот достойный ясырь, а не жалкая сотня!

Его сосед растягивал вожжи с такой силой, что, казалось, они вот-вот скрипят, как ниточки.

— Но даже мои подвиги не чета ханскому сеферу. От продвижения его войск дрожит земля. Никто не может укрыться от такой силы! Шесть тысяч ясыра. Вот что стоит дарить хану за его помощь! А не жалкую сотню.

Черные глаза Бахадира гневно сверкнули.

— Слышишь меня, Самойл?

Здоровень скрежетнул зубами. Он не понимал половины слов и понимать не желал. Неохотно ответил, глядя перед собой:

– Будут другие.

— Конечно, будут! За хорошую помощь нужно хорошо платить.

Казак терпел болтовню об ясире, ища любого повода убежать от тщеславного мурзы, и такой случай скоро случился: подъехал один из шалашей.

- Атаман!

– Чего тебе?

— Малыш пришел в себя и догоняет.

Самойло выругался. Бахадир положил ладонь на рукоятку разукрашенного ятагана.

— Какие невзгоды?

— Никаких невзгод, — отмахнулся Самойло. — Уладим дело и догоним вас.

Мурза пожал плечами, поправил шлем, поехал дальше. Казаки полукругом двинулись навстречу приближающемуся одинокому всаднику, привстав в стременах. Преследователь чуть не проскочил мимо, рванул вожжи, лошадь захрипела от боли и чуть не упала на скользкой грязи.

- Так решили меня испечь? – закричал всадник.

— Споили и бросили? Думали, что не найду? Да вас в десятке миль слышно!

Тщательно выбритая селедка гневно тряслась. На румяных щеках и под курносым носом пробился первый пух, на высоком лбу пролегли морщинки возмущения. Челюсть упрямо показалась вперед, синие глаза высекали громовицы – юный прекрасный бог гнева. Правда, одетый в задрипанную одежду неимущего крестьянина, зато вооруженный луком, ножом и большой палкой.

- Мамаю, - вздохнул Самойло. – Я приказал тебе возвращаться в лагерь. Какого черта ты здесь делаешь?

Названный Мамаем вспыхнул.

— Я одиннадцатый в шалаше! Чего я должен ехать в лагерь, пока вы здесь... Вы... — на миг юноша захлебнулся словами. — Пока вы продаете земляков! Как можно так поступать? Вам не совестно?

Желтоносый испортит жизнь — Самойло знал это с того момента, когда Мамай впервые попался ему на глаза.

— Сколько можно толковать твоей пустой башке о приказе господина полковника? — Самойло похлопал рукой по сабельсу. – Приказ! Пана! Полковник! Или тебе письмо с печатью показать?

— Не надо мне никаких писем! – Мамай обвел взглядом других. — Мы на Сечь пошли не татар в Перекоп сопровождать, а землю родную защищать!

— Это мы ее и защищаем, — процедил Самойло. — Вот только мощной конницы у нас нет, а без кавалерии не было бы побед под Желтыми Водами. И Корсунь. И Пилявцами. Но откуда тебе знать, когда ты лошадку даром получил и ни в одной битве не дрался?

— А что, с вражеской кровью на руках легче своих пытать?

Самойло рассмеялся, чтобы скрыть, как его раздражали эти язвительные упреки.

— Если не заплатим татарам, то их перекупят ляхи, — объяснил атаман с кривой ухмылкой. — Когда найдешь двадцать тысяч всадников, которые будут воевать бесплатно, сразу возвращайся. К господину гетману лично. А теперь прочь в лагерь!