– Спасибо, что позаботился об Оле. Это был выстрел наугад, и я много раз раскаялась в этом решении, но на тебя можно положиться, брат, – сказала Катя на прощание. - Передавай всем привет. Пусть Мамай помогает!

Оля махала альбиносу ручкой.

- У вас замечательная дочь, - Вдовиченко помахал девочке взаймы. — Может, и мне когда-нибудь удастся воспитывать такую.

Свежие воспоминания о бое за Киев и потере Варгана подвинулись тенями на задворки памяти. Они с дочерью не были вместе едва месяц, а Катя замечала у малышей множество изменений. Как быстро она росла!

А что чувствовал Северин, увидев Олю после годового перерыва? Характерницы захотелось прижать мужчину. Она так долго принимала разлуку и так привыкла к его присутствию... Где он теперь? Все ли с ним хорошо? Без характерных дубов они ослепли и оглохли, обреченные на догадки и неизвестность.

Под летним солнышком, в тишине хутора, утопавшего в мальвах, буйным цветом охвативших плетень, мать и дочь наверстывали недели разлуки: разговаривали, забавлялись, гуляли, стряпали, пели, ухаживали за Шарканем... Когда-то Катря не представляла себе другой жизни, кроме от задания до задания, а теперь наслаждалась нехитрым досугом с дочерью, и совесть не донимала ей.

Они даже побывали у дома Непийводы, чтобы Оля увидела, где живут ее триюродные брат и сестра. Поехали в воскресенье на рассвете — пусть розыскные грамоты отменены, но не стоит людям лишний раз видеть одинокую всадницу с ребенком... Встречи не обошли: Дарка, жена Трофима Непийводы, еще до первых петухов несла из колодца воду. Остановилась, съежилась: узнала. Катя молча кивнула, и Дарка ответила так же — на том и разъехались. До случайного свидания они виделись более года назад, в начале охоты, когда Северин двоюродный брат Трофим Непийвода помогал с обустройством тайника. Женщины обменялись едва десятком слов.

— Это была тетя Дарка, — рассказывала Катя по хутору. — Убыла очень. Как-нибудь познакомишься с ее детьми, они тебе приходятся родственниками...

Счастливые дни проплывали незаметно. Катя надеялась, что шайка встретится здесь, в тайнике Непийводы, и не придется переться к Чертковскому имению и воевать с госпожой Яровой за право воспитывать собственную дочь.

Оля сопела под боком, свернувшись уютным калачиком, но Катри не спалось. Рассеянно поглаживала пахнувшие солнцем волосы дочери — густые и тяжелые, как у нее самой — и рассуждала. Имела привычку возвращаться к этим размышлениям, когда чувствовала на то душевные силы.

Катя признала: она была не готова к тому, как сильно материнство изменит ее. Добавив к чересу золотую скобу, сестра Искра была себе обладательницей, надменной, сильной, независимой — и очень гордилась этим... А рождение ребенка все изменило. Как ни Катя готовилась, как ни радовалась появлению ребенка, часть его естества ненавидела эти изменения — от искаженного тела, которое так отличалось от привычного, совершенного и легкого, как стрела, до собственного самовосприятия, которое пошатнулось впервые от получения сироманского череса...

Она потеряла поводья своей жизни. Куда ведет ее тропа? Кто она сейчас? Бывшая характерница? Вечная беглянка? Плохая мать?

Все детство Катя созерцала скитания матери и загадала себе, что никогда так не будет жить. Маму звали Любовь, и судьба ее была горька: посчастливилось жениться на любимом, родить от него двойню... а потом плакать на трех могилах, спрашивая у немого неба, почему напасть оставила ее среди живых. Катя слышала предания, что мать была красавицей, но видела только осунувшуюся женщину с грустными глазами и воспаленными суставами — обломками болезни, отнявшей у нее мужа и первенцев.

Саму Катрю деревенские дети звали байстрючкой, сторонились ее и дразнили. В воскресенье в церковной толчее вокруг нее с мамой растекался пустой круг отчуждения. Пьянюги приходили среди ночи под дом, стучали в дверь и кричали в окно:

— Любо-Любовь, дашь нам любви?

Мама молилась перед уголком и дочь учила тому же. Катри такая наука не нравилась: ей считалось возмутительным повиноваться и прощать язвительные образы, даже если это завещал сам Господь Бог, чей сын погиб за все человеческие грехи.

– Ты снова подралась, – вздыхала мама.

- Я защищалась, - сказала Катя.

Кулаки, зубы и ногти защищали от издевательств действеннее молитв.

Раз в полгода приезжал ее отец, характерист Нестор Бойко. Мать прихорашивалась, готовила праздничный ужин, а он бросал на столы тяжелую звенящую калиту серебра. Мать прятала деньги, отец ставил бутылку, и они пили вместе, забыв о дочери. Когда ужин подходил к концу, родители улеглись на печь, и этого Катя не любила больше всего: как ни пыталась заснуть, ей мешали звуки. Накрывшись одеялом с головой, против желания слушала, как сопит Нестор, как стонет Любовь, как сопение превращается в хрюканье, а стоны — в крики. Ей казалось, что отец наносит маме большую обиду.

После двух-трех суток Нестор уезжал прочь, чтобы вернуться через полгода. Раньше он приезжал чаще, но когда Катри стукнуло пять, визитов стало меньше. После посещения отца ущерб люду на несколько дней останавливался, но призрак характерника исчезал — и жизнь возвращалась к горьким будням.

Вот если бы стать оборотнем... Никто в селе больше не решился бы ее обижать!

— Мама, есть ли женщины-характерницы?

Любовь смазки изболены суставами целебной мазью.

- Вряд ли, доченька.

– А почему?

— Не женская это судьба.

Катя была иного мнения. Когда Нестор приехал в следующий раз, она решительно преградила ему дорогу.

– Чего тебе? - удивился сероманец.

Дочерью он интересовался мало, считая регулярный охапку таляров достаточным вкладом в ее воспитание.

- Возьми меня в джуры!

– Еще чего захотела, – Нестор бесцеремонно подвинул ее.

- Иди хвосты коровам крути.

Катя выждала, пока родители поужинают, лягут, стонут, а потом на цыпочках прокралась к ним. Оба спали, выдыхая водочные пары. На мохнатой груди Нестора чернел странный круг. Катя исподтишка оглядела его разбросанные вещи, нашла на чересе ножа, поднесла лезвие к горло отца.

- Сдурела? — тот проснулся, сразу протрезвев.

– Возьми меня в джуры, – повторила Катя упрямо.

Нестор осмотрел ее, словно впервые увидел, и расхохотался. Мать проснулась, при неуверенном огне светильника разглядела дочь с ножом в руке и вскрикнула.

– Что произошло? — переспросила с испугом.

— Забираю малышку к себе, — вдруг Нестор выкрутил руку дочери так, что нож выпал, а Катя зашипела от боли. — Норов у меня удалась!

Хочешь чего-нибудь достичь? Так бери сама, а не повинуйся судьбе.

Затем отец подарил ей этот нож в ночь серебряной скобы. Она сжимала рукоятку зубами, когда он иглой выводил над ее персами чернильный знак коловорота.

Нестор имел тяжелый характер: в хорошем настроении не найти учителя лучшего, в плохом — без лишних слов вешал подзатыльники; любил читать Котляревского и хорошо выпить. Катрины чувства к отцу поднимались к обожествлению и срывались к ненависти, словно на вечных качелях. Особенно запомнилась ярость от знакомства с каким-то босяком, оказавшимся ее единокровным братом.

– Это Игнат, – сказал Нестор. – А это Катя, твоя старшая сестра. Возьму тебя в джуры после нее.

– Девка? В джурах? — презрительно спросил босяк, взглянул на ее чересы с бронзовой скобой и сверкнул плевком сквозь дыромаху от зуба.

Через несколько секунд он катался в пыли с взбешенным носом, а Нестор весело хохотал.

— Научись драться, а потом пельку открывай, — процитировала Катя отца, и добавила от себя: — Сопляк.

Так и познакомились.

Со временем отношения сестры и брата кое-как наладились (способствовало этому совместное изгнание в овин, где оба должны ночевать во время гостева Нестора), но Катя так и не смогла простить отцу, что к матери Игната они приезжали раз в два месяца, а в Любовь — раз в пол года. Поэтому стремилась во всем опередить брата и доказать отцу, что она лучше, и мама ее — тоже лучше.