От владык заметно потянуло удивлением и раздражением, если бы не присутствие Хранителя, наверняка опять посыпались бы вопросы, а может, и упреки. Но общую мысль выразил Акиль:

— Ты так настаивал на отсутствии анх, и что же мы внезапно видим?

В нем не было неприязни, только удивление и увлеченный интерес человека, который только что сделал неожиданное, но очень приятное открытие. И добавил он уже о том, что интересовало его самого:

— Но что-то подсказывает мне — перед нами не совсем обычная анха. Неужели госпожа Линтариена…

— Госпожа Линтариена и профессор Саад, там профессор, а здесь ученый и придворный лекарь, — сказал Асир, потому что молчать и дальше не было смысла. Но углубляться и объяснять не пришлось, потому что за него продолжил Хранитель:

— Двое пришедших могут уйти, пока не закрылся путь. Пока есть время выбирать и принимать свой выбор там, где останется каждый. Но оба пришедших живут по законам нашего мира. А единственный священный закон Имхары — воля владыки. Тебе, владыка, тоже пришло время выбирать.

Каждое слово Хранителя, произнесенное бесстрастно и медленно, падало тяжело и веско, как капли долгожданного дождя на иссохшую под солнцем землю. И впитывалось так же — жадно, в сердце, в голову, в самую суть. Оседало глубинным пониманием: все, что происходит здесь, необратимо и важно. Будто прямо сейчас в трущобах Им-Рока вершится судьба всей Ишвасы. А ведь так оно и будет, если подумать о прорыве между мирами и о том, чем могла закончиться вся эта история, если бы владыки не собрались. Или собрались позже, чем было необходимо. Или вообще не узнали о разрыве — и так и не поняли бы, почему миру пришел конец.

И в этой истории, которую, возможно, однажды потомки будут изучать по древним свиткам на занятиях с каким-нибудь мастером — знатоком вроде Джанаха, удивительным образом перемешались судьбы семерых владык, одного бродяги-кродаха, прошедшего через пустыню, невыносимого, но, кажется, гениального клибы, и анхи, которая долго не желала быть анхой и только что ею стала.

Асир прикрыл глаза, чувствуя, что вопреки многолетним тренировкам, с трудом справляется с эмоциями. Они захлестывали его едва ли не с головой, как вырвавшиеся из заточения подземные воды. И чего там было больше — необъяснимого восторга от причастности к чему-то настолько значимому, или растерянности, он и сам бы не разобрался. Воля владыки — его личное право выбора или насмешка судьбы?

Асир глубоко вдохнул, открывая глаза. Он так много не успел ей сказать, но она всегда знала самое важное — он хотел дать ей выбор. И тогда, и сейчас. Это единственное, что имело значение, независимо от обстоятельств. У каждого должно быть право выбирать. И жить с последствиями этого выбора, какими бы они ни были. Ему тоже придется. Как и ей.

— Я хочу, чтобы каждый из вас двоих, — медленно сказал Асир, глядя на Саада, — решил сейчас сам — вернуться домой, в мир, где вас кто-то все еще ждет, или остаться здесь навсегда. Принимая этот мир как свой. Воля владыки.

Саад слушал его, не отводя взгляда, смотрел внимательно и цепко. На его некрасивом, но живом и подвижном лице ясно проступало понимание и — неожиданно — что-то, похожее на благодарность. Он посмотрел в сторону разрыва с нескрываемой неприязнью и низко склонил голову:

— Я клянусь своей жизнью и далекими камнями своего мира принять вашу волю как волю моего единственного владыки, и этот мир как свой единственный дом. Я давно выбрал, владыка Асир. Остаться здесь.

Асир кивнул и все-таки перевел взгляд на Лин. Чего он точно не ждал от этой поездки в трущобы — внезапных решений и, возможно, таких же внезапных прощаний. Она скучала по своему миру, по людям, оставшимся там, по Каюму. А Ишваса… Он не спросил. Не успел спросить, стала ли Имхара хоть немного ближе. И стала бы Лин скучать по ней так же — оттуда.

Можно думать, что на самом деле она ответила и на этот вопрос: ведь здесь тоже прошел кусок ее жизни, и вряд ли она с легкой душой забыла бы всё и всех. Но Асир слишком хорошо помнил ее неприятие собственной сути — тогда, в самом начале. И не успел убедиться точно, насколько перемены в ней вынуждены, принимает ли их сама Лин. Она сказала, что тревожится и хочет поговорить об этом… А теперь времени на разговоры не осталось. А может, и ничего уже не осталось. В глаза бросилась не то насмешкой, не то упреком — белая полоска халасана. Там ей не придется прятаться от кродахов за древними символами. Там есть другие способы, если она захочет снова все изменить. В Лин тоже бушевали эмоции, Асир вдыхал яркие, будоражащие запахи, среди которых не было ни одного обнадеживающего. Горечь, обида, даже злость. На что она обижается, почему злится? Асир запомнил урок — запах выдает лишь чувства, но не причину этих чувств, не то, что стоит за ними на самом деле.

Он запретил себе думать о том, что испытает, если или когда она уйдет. Зверь и так угрожающе взрыкивал внутри, не понимал, что творит неразумный человек. Зверь требовал закрыть ее собой, заслонить и от Хранителя, и от проклятой дыры, держать — хоть за руку, хоть зубами за холку, а еще лучше, наплевав на все, отправить обратно во дворец, и будь что будет.

— Что ты решила? — спросил он, когда оттягивать неизбежное дольше стало невозможно.

— Вы сомневаетесь, владыка? — она тоже сдерживалась из последних сил, только вопрос — от чего? Сомневался ли он? О да, сомневался. И все еще пытался растянуть секунды. — Я — ваша анха. Это и есть мой выбор.

Наверное, он должен был испытать облегчение. Или радость. Или еще что-нибудь столь же яркое. Но не то что на чувства, даже на осмысление — полное, со всеми выводами и последствиями, а не единственное захлестнувшее «она остается» — не оказалось времени, потому что заговорил Хранитель:

— Выбор пришедших прозвучал и услышан. Теперь пора вернуть обоим мирам равновесие. Приступим.

Дальнейшее слилось в речитатив непонятных слов, в капли крови на лезвиях родовых кинжалов, в пугающее ощущение, что мир задрожал и напрягся, как перетянутая струна — и вдруг по глазам ударила вспышка, и по самой сути словно тоже что-то ударило, как таран, и тут же исчезло. И то чувство, которое мешало спокойно дышать в опасной близости от разрыва, исчезло тоже. Остались трущобы, пыльные и безлюдные, жаркое солнце Им-Рока, почти закатившееся за горизонт, но все еще яростное, ленивый ветерок, который совсем не приносил облегчения и прохлады. Осталась яркая, почти навязчивая мысль, нет, желание: снести все эти трущобы до основания и послать в бездну, пока их снова не заселило всякое отребье и мрази вроде Рыжего не начали снова отравлять воздух столицы своим присутствием.

И, как будто эта мысль была слишком приземленной для такого существа, как Хранитель, тот исчез. Молча. Так же, как появился: был — и не стало.

— Итак, дело сделано, — сказал Джад. — Не думал, что мне доведется пережить подобное. Что ж, я полагаю, владыка Асир не сочтет за невежливость мое желание успеть домой до талетина. Думаю, завтра можно будет выехать.

— Завтра? — возмущенно воскликнул Вахид. — После всего случившегося? Ну уж нет, я хотел бы подробно обсудить с владыкой Асиром некоторые вопросы.

— И заодно узнать, как давно в его столице творилось такое… уникальное безобразие, — поддержал Рабах, впервые на памяти Асира испытывая трудности с подбором слов. — Но владыка Джад прав. Ваш ядовитый ветер все ближе. И в запасе у нас мало времени.

— Ничего, два-три дня не помешают нам уехать вовремя, — сказал Вахид. — Талетин близко, но мы успеем — мой нос еще никогда не ошибался.

Нариман и Назиф промолчали. Про последнего Асир не знал, но с Нариманом нужно было и впрямь еще многое обсудить, начиная с новых указов для Баринтара и заканчивая датой священной клятвы.

Обсуждая произошедшее, все двинулись вперед, и, воспользовавшись тем, что остальные владыки отвлеклись, Акиль сжал его локоть. Сказал негромко:

— А я, если ты не против, пожалуй, задержусь. Позже обговорим подробнее. Но Асир, ты всерьез собирался вот так запросто отпустить ее? Анху из другого мира, уникальную и удивительную, которая надела халасан и любит тебя? Да это чудо природы и драгоценный дар судьбы следовало запереть во дворце и не подпускать к ней ни кродахов, ни тем более Хранителей!