Было тяжело, было больно, но она смотрела Асиру в глаза.

— Я не знаю, кем были мои родители, и меня никогда это не тревожило — в Нижнем городе полно беспризорников, рядом с морем легко выживать. Сколько себя помню, я болталась в стае уличных мальчишек. Но в моей жизни был один взрослый… анха, которую я могла бы назвать близким человеком. Она жила в трущобах, и я бегала к ней два-три раза в неделю, иногда просто так, иногда — с какими-то вопросами или с глупыми девчачьими бедами. Да, я знаю, что такое трущобные анхи… очень хорошо знаю. У Альды не было ни кродаха, ни денег на подавители. Она всегда предупреждала меня, когда подступала течка. Говорила, чтобы я не приходила. Что мне еще рано знать некоторые вещи.

Лицо Асира расплывалось перед глазами, почему-то было трудно дышать.

— Мне было двенадцать, когда я пришла не вовремя. Так получилось, случайно — удирала от одного утырка, оторвалась от него совсем рядом с халупой Альды, была уже почти ночь, и я подумала, что могу поспать в ее сарае, а утром тихо уйти. А т-там…

Лин прикусила губу: вспоминать все еще было больно, никакие психологи с этим не справились — в основном потому, что на всяких дурацких собеседованиях она просто молчала об этом. А сейчас не могла перестать плакать.

Терла глаза краем простыни, дышала, пытаясь хоть немного успокоиться. Это самое начало, рассказ будет долгим. Владыке нужна правда, а не ее рыдания.

— Наверное, надо сказать. Эта история не о том, о чем вы сейчас подумаете. Не об убитой в течку анхе, а о том, как я стала убийцей. Мне повезло, я пришла слишком поздно. То есть это потом уже я поняла… что повезло. После того, как много лет грызла себя за опоздание. Мне она снилась. Мертвая, вся в крови, и с улыбкой.

Она крепче сжала руку Асира и почувствовала ответное, успокаивающее пожатие.

— Каким-то долбаным чудом там была охранка. Они не успели взять убийцу, зато увезли меня. Соплячку, воющую от первого в жизни настоящего горя. Я провела ночь в участке. Здоровенный кродах качал меня на руках, как младенца, поил успокоительным и обещал, что все будет хорошо, а я выла, ругалась и слала его в бездну.

Она закрыла глаза и глубоко вздохнула. Тогда успокоительное не слишком помогло, но с тех пор Лин научилась брать себя в руки от одного вида Каюма. Даже, оказывается, от воспоминания о нем.

— Утром он отвез меня в интернат. При мне поговорил с директором — сказал, что по закону никто не разрешит ему опекунство, но, если со мной возникнут проблемы, нужно обращаться к нему. И мне сказал, что могу приходить. Уж дорогу до участка небось найду.

Теперь у нее получалось говорить спокойно. Или почти спокойно. Только посмотреть Асиру в лицо не могла себя заставить.

— Я не приходила, конечно. Я почти ненавидела его, потому что какого хрена, где он был, где все они были, когда Альду еще можно было спасти? А потом… Мне было семнадцать, когда я увидела то дело. Да, забыла сказать. Интернат был чем-то вроде спецшколы. Обычная программа плюс профильные предметы. Оттуда многие потом шли учиться дальше, клибы в основном — на юристов, адвокатов. Но я как-то сразу нацелилась на охранку. Решила, что не буду… как те. Не опоздаю. Никогда больше не опоздаю.

Асир вдруг усадил ее, налил воды в кружку:

— Пей. Ну, пей.

Лин пила, зубы стучали о край. Всхлипывала. Дышала — снова на счет.

— Нам давали материалы старых дел, для примера. Оказалось, что убийца Альды был серийником, вот откуда там взялась охранка. Проклятый вечно обдолбанный наркоман. Его убили на следующей анхе, написали «сопротивление при задержании», но нам тогда уже объяснили, что иногда и служители закона срываются. А еще там было, что на него вышли, когда копали под одного… Наим Муяс его звали. Клиба. Официально — владелец фармацевтического завода и сети аптек. И подпольный цех наркотиков. Так вот этот Наим до сих пор ходит на свободе, потому что адвокаты у него хорошие, денег как у психа фантиков, а на охранку он срать хотел. Уважаемый член общества, как же.

Я тогда уже третий год была на подавителях. Решила, что никогда не стану такой, как Альда, уязвимой. Почти не пахла. Нашла его дом, поболталась там с неделю, поняла, что не пройду, охраны много. Зато выяснила, что по вечерам, ровно в семь, он ходит в клуб. Пешком. С охраной, но это была охрана скорее от попрошаек или «быков». От дротика с крыши не спасли.

Через два дня за мной пришел Каюм — тот самый кродах, мой неофициальный опекун. Забрал прямо с урока, отвез в участок, затащил в допросную, потому что криками оттуда никого не удивишь, и выдрал. Ремнем. Все бляшки на заднице отпечатались, неделю на животе спала. Он сказал — это не за то, что я чуть не спустила свою жизнь в дерьмо, потому что каждый сам волен оценивать, сколько его жизнь стоит. И не за то, что стерла с дротиков отпечатки, но не подумала, как легко найти покупателя любого оружия: вы, сказал, этого еще не проходили, неопытной соплячке простительно. Но я сорвала операцию, которую они готовили несколько месяцев. Он сказал: «Пять лет ты знала ко мне дорогу, кто мешал прийти и спросить: ты, блядь, должен хранить закон и порядок, ты кродах и начальник, так почему всякая мразь ходит на свободе, а ты протираешь задницей кресло? И я бы тебе ответил. Правду».

Он много чего тогда рассказал — такого, о чем молчали учителя. Снова всю ночь вливал в меня успокоительное. А утром решил, что хватит с меня школы. «Там остается слишком много времени на долбоебство. Завтра сдаешь экзамен, послезавтра приступаешь к работе»…

— Твой начальник.

— Да. Мой начальник и мой пятый участок. — Лин глубоко вздохнула. Снова стало страшно. Момент истины, чтоб ее. — Теперь ты поймешь, от чего я тогда пришла в ужас. Ты мог меня убить, хотел и с трудом сдерживался, я это ощущала так же ясно, как сейчас чую твой запах. А мне было похрен. Ты мог делать со мной все, ты имел право. Я испугалась этого чувства. Испугалась себя. Того, что стала, как Альда. Хуже Альды. Наши анхи, даже трущобные… они могут так съехать только в течку, но у меня еще и течки не было. Я тогда решила, что спятила. Потом… спросила у Лалии, она объяснила. Что так бывает. Что мои мозги при мне, что это не сумасшествие… я просто стала анхой тогда, когда совсем этого не ожидала. Вот. Теперь решай.

— Это не сумасшествие, — повторил Асир и поднялся. В комнате совсем стемнело. Лин почти не видела его. От слез ломило глаза. Она не помнила, когда столько ревела в последний раз. Наверное, как раз тогда, еще девчонкой. Больше — нет.

Тянуло ветром из распахнутого окна. Лин поежилась. Кровать, на которой она осталась одна, казалась огромной и холодной.

— Это выбор. — Голос Асира раздался откуда-то позади. Лин обернулась и заморгала, щурясь. На столе загорелся ночник — небольшой фитиль в чаше, наполненной воском. Асир сел рядом.

— В течку свободная анха не может выбирать, она подчинится и прогнется, если не сможет сопротивляться своему зверю. Она примет боль за удовольствие и смерть за радость. Я не понимал этого тогда, в детстве. И больше всего на свете боюсь ошибиться снова.

Он опустил руки Лин на колени, ладонями вверх.

— Ты уже прошла свою пустыню. Ты видела, на что я способен. Это далеко не все. Может быть гораздо хуже. Но если ты выбрала меня и если в самом деле хочешь идти за мной, идем.

Достаточно было, наверное, просто вложить ладони, но Лин схватилась за его руки, как будто это был спасательный круг, страховочный трос и бездна знает что еще.

— Выбрала. Хочу.

Руки Асира были горячими, или это Лин трясло от нервного холода? Слез не осталось, но она никак не могла выровнять дыхание, из горла рвались сухие всхлипы. Но стало легче. Как будто вскрыла давно дергавший нарыв, и дело было не только в разрешившемся непонимании с Асиром, но и в той, давней боли, о которой впервые рассказала так откровенно. Асир обнял ее, притянул к себе, и Лин прижалась, обнимая в ответ. Ей было… странно. От тесной близости с кродахом хотелось большего, хотелось, чтобы Асир вмял в кровать, навалился сверху, хотелось вновь ощутить в себе его член. И в то же время хорошо было сидеть вот так, наслаждаясь несущим успокоение запахом и тем, как широкая ладонь легко, нежно гладит спину, задерживаясь то у основания шеи, то между лопатками. Холод уходил, выравнивалось дыхание, отпускала сжимавшая грудь боль.