Было хорошо. И хотелось еще. Но сил не осталось, сейчас она даже не смогла бы дотянуться до кувшина с водой, хотя пить хотелось тоже. Много. А простыня под ней промокла так, что придется встать и перестелить — не спать же на мокром. Но это потом. Сейчас Лин не могла пошевелиться. Могла только лежать, медленно приходя в себя. «И почему я никогда раньше…» Она глубоко, медленно вздохнула.

«Когда выберешь, скажи Ладушу».

Нет. Она уже выбрала и не собирается менять свой выбор. Если не Асир… Никто другой. Пошли они все в пень, в бездну нахрен. Пусть Ладуш выбирает, а Лин будет, как в анекдоте: «закрой глаза и думай о Родине», то есть о владыке.

А этот эксперимент… надо будет повторить, обязательно повторить. В конце концов, Лалия ведь посоветовала подготовиться. Кажется, теперь она примерно понимает, как именно…

Если бы Хесса знала, к чему приведет ее проклятый несдержанный язык, она бы себе этот язык сама вырвала с корнем. И руки бы оторвала заодно, чтоб неповадно было драки устраивать.

«Ничего не делай», — сказала Лин. «Не лезь». Наверное, она права: с блядской способностью Хессы все портить умней было бы забиться куда-нибудь подальше и не отсвечивать. Но Хесса не могла. Не могла. От вины и беспомощности выворачивало наизнанку. А Лин еще и не обвиняла ни в чем, не упрекала, даже радовалась за нее. Уперлась — сама натворила дел, никто не тянул.

Что там у них с владыкой случилось, Хесса не знала. «Вышвырнул», — больше Лин ничего не сказала. Хотя нет, сказала. Что раз она еще жива, не в пыточной и не в казармах, значит, все не так плохо. Чего она там наговорила, что могло кончиться пыточной? И как тогда у Хессы получилось бы жить дальше?

В первый день и во второй было хреново, но как-то не по — настоящему. Примерно так же, как казалось унижением лечение Ладуша — ровно до той минуты, пока Лин не напомнила о трущобах. Наверное, Хесса тогда еще просто не верила, не понимала… с ней же обошлось, ее простили, так неужели не простят Лин? Она ведь на самом деле ни в чем вообще не виновата, наоборот, пыталась Хессу, идиотку недоделанную, остановить?

Хесса переломила себя и извинилась перед Лалией. Даже спасибо этой заразе сказала. Та стояла с отрешенным видом, будто ждала чего-то подобного, и все сейчас шло по ее плану. Хесса не могла сказать, как относится к Лалии. Было в той что-то отталкивающее, только вот что? Может, как раз эти ее планы и подтексты, которые мерещились во всем, в каждом слове, даже во взгляде. Хотя Хессе казалось, что вовсе даже не мерещатся, а на самом деле есть всегда. Но вот о причинах той проклятой драки она догадывалась. Ее просто ткнули носом в лужу, как обоссавшегося щенка, чтобы больше не гадил где попало. От этого понимания становилось тоскливо и стыдно. И до ужаса не хотелось давать Лалии повод еще хоть раз сделать что-нибудь подобное. Хессе не нравилось чувствовать себя бестолковым щенком, которого хозяин учит уму-разуму. Но злиться на Лалию не выходило.

Она помялась немного, а потом спросила, что с Лин и что можно сделать. Это было важнее всего прочего, даже важней ее собственной гордости, от которой и так уже остались одни ошметки. Лалия наконец соизволила посмотреть не как на пустое место — сквозь, а прямо, даже, кажется, с легким интересом. Как на любопытную зверушку, попавшуюся на глаза. Ответила:

— О, ты уже сделала даже больше, чем могла. Деятельная ты наша.

И улыбалась при этом так противно, что с души воротило. Может, думала, что она снова сорвется и попытается двинуть по морде? Но врезать в этот миг Хессе хотелось только себе. Лалия молчала, смотрела насмешливо. Хесса тоже молчала и ждала. Из упрямства решила не уходить, пока та не скажет чего-нибудь дельного. Ну, или сама не съебется. И дождалась.

— Язык свой придержи, — тихо и очень серьезно сказала Лалия. — Поверь, цыпленочек, это лучшее, что ты можешь сейчас сделать.

От этого блядского «цыпленочка» всколыхнулась привычная злость и глухая обида. Будто Лалия равняла ее с остальными серальными анхами, с самой невменяемой и слабой их частью. Раньше она ни разу не называла так Хессу, как будто выделяла из прочих, то ли сознательно, то ли интуитивно, и это казалось нормальным. А теперь… «Заслужила. Все это ты заслужила, кретинка.», — злясь только на себя, подумала Хесса. Но Лалии она тогда поверила. Поверила в то, что все будет хорошо. Что это «язык придержи» — о том, чтобы в будущем не закатывала таких отвратных истерик. Как будто она сама не понимала. И еще вдруг поверилось, что нужно только подождать, и все наладится. Владыка простит Лин. Может, уже простил, просто характер выдерживает, показывает анхе ее место.

Но потом…

Потом с Лин поговорил о чем-то Ладуш, и все рухнуло в бездну. Лин ничего не рассказала, но ходила как стеклянная — тронь, и рассыплется на осколки. Да хрен бы с тем, что не рассказала, она вообще… не молчала, но лучше бы молчала. «Доброе утро», «да, конечно», «нет, не хочу», — вот, кажется, все, что Хесса от нее слышала, причем иногда совсем не к месту. Лин почти перестала есть, то и дело замирала, уставившись в никуда, и лицо у нее тогда становилось такое, что Хесса готова была глотку себе перерезать.

И казалось бы, куда уж хуже? Но жизнь такая блядская штука, что всегда есть, куда. Взгляд Лин стекленел все больше, будто вообще ничего вокруг не видела, разве что в стены не втыкалась. А через несколько дней вдруг начала улыбаться.

Увидев в первый раз сочетание отрешенного взгляда и мечтательной, почти счастливой улыбки, Хесса решила сдуру, что все наладилось. Обошлось. Подскочила к Лин ближе — и «доброе утро» застряло в горле. Все эти дни Лин то ли умудрялась скрывать эмоции, то ли и правда нихрена не чувствовала, но сейчас от нее шибануло едкой болью, тоской, отчаянием… И все это — с такой улыбочкой, будто вот сейчас исполнится самая заветная мечта.

— Э-э-э, ты как? — осторожно спросила Хесса.

— Хорошо, — уверенно ответила Лин. Повторила упрямо: — Я хорошо. А кто усомнится, пусть валит в бездну нахрен.

Хессе это не понравилось, очень. Что задумала Лин, зачем она так — было совсем не понятно. Но из такого вранья, самой себе или всем остальным, ничего хорошего выйти не может. Уж это Хесса знала. Она решила бы, наверное, что Лин свихнулась от тоски или подступающей течки. Трущобные анхи, которых Хесса знала с детства, иногда и не такое откалывали, но Лин не могла вот так запросто взять и свихнуться. Или могла?

Хесса не стала больше ни о чем расспрашивать, зато вечером подкараулила возвращавшегося к себе Ладуша и вцепилась в него.

— Что с ней? Скажите, что с ней, блядь, происходит? Она странная. Совсем.

— У нее есть на это причины. И течка скоро, — Ладуш как будто даже не удивился. И точно знал, о чем Хесса спрашивает. — Не волнуйся. Все нормально.

Не то чтобы Хесса поверила насчет «нормально», но стало немного спокойнее. За Лин присматривают. И если что-то пойдет не так, наверняка примут меры.

Еще пару дней Лин ходила такой же подвинутой, а потом ее не оказалось утром в комнате. «Течка», — кивнула себе Хесса. Было немного странно, что Лин увели прямо ночью, но тут Хесса подумала, что это, наверное, хорошо: вот так, среди ночи, потребовать к себе анху мог только владыка.

Хесса попросила завтрак, потом, подумав, выпила еще кофе, мечтая о том, как Лин вернется наконец нормальной и все снова станет хорошо. Поднялась в библиотеку, долго рылась в книгах, выбирая что-нибудь не слишком сложное, но захватывающее, чтобы вернее убить время. Хотела пристроиться здесь же, но тут ввалилось, кажется, полсераля за каким-то новым приторным романчиком, и она сбежала в сад.

Любимое место у фонтана оказалось занято — на бортике сидела вполоборота Лалия, ловила ладонью струи, и вид у нее при этом был такой, что Хесса молча прошла мимо, в заросли жасмина, где они с Лин иногда прятались от слишком жаркого солнца. Была там одна полянка…