Лабурь прищурил глаза.

— Не бери на пушку, пан начальник. Я на свете живу уже шестой десяток: меня не проведешь.

Башкатов протянул ему протокол допроса Тым-чака.

— Читайте! Видите? Являюсь уроженцем Станиславской области…

Лабурь задумался, снова уставившись в пол.

Вернулся Лукашов, прошел к своему столу, сел.

— Дважды Лабурь уже солгал, — сказал ему Башкатов. — Не понимает, что, добровольно признавшись, он заслужит снисхождение при определении меры наказания.

Башкатов коротко пересказал свою беседу с Лабурем.

Лукашов встал, прошелся по комнате.

— В документах, вернее, в блокнотике, который обнаружили в полевой сумке Човена, я встретил одну интересную запись… Три недели тому назад он записал: «На последнюю пятницу встреча с Каплаухим — в том же месте». — Лабурь повернулся к Лукашову и выжидающе замер. — Човен действительно явился в последнюю пятницу этого месяца на встречу с Каплаухим. Присмотревшись к тем, кто был в эту пятницу в доме Тымчака, я установил, что меткая кличка Каплаухий очень соответствует вашей внешности, Лабурь.

Башкатов не без любопытства уставился на большие свисающие уши Лабуря. Тот заерзал на табуретке, глаза у него забегали.

— Что, Лабурь, не прав ли я, утверждая, что, именно вас окрестили такой кличкой?

— Нет у меня никакой клички, — протестующе прохрипел Лабурь.

— Но почему именно вы оказались в доме Тымчака в последнюю пятницу этого месяца, да еще с такими характерными уликами, как ваши уши? — спросил Лукашов.

— Можете что угодно говорить — я ничего не знаю.

— Так вот, Лабурь, — подойдя к нему, продолжал Лукашов. — Нам остается только уточнить: встречались ли вы с Човеном в пятницу три недели тому назад? И тогда… А это мы легко сделаем, когда установим ваше отсутствие в Радинском в то время… Даю возможность до утра обдумать свое положение и затем откровенно рассказать обо всем. И подумайте — из Радинского вы или из какого-нибудь другого места. Нам ведь нетрудно это установить.

Лукашов вызвал вахтера и приказал увести Лабуря.

— Кажется, попал в яблочко, — сказал Лукашов, — надо еще раз все продумать. Кончик нити в наших руках, теперь надо размотать клубок до конца.

В дверь постучали. На пороге появился старшина Вдовиченко.

— Товарищ старший лейтенант, там этот — второй, просится к лейтенанту Башкатову. Говорит: «Пойди скажи, что я хочу кое-что сообщить».

— Тымчак? — удивился Башкатов. — Веди его.

Тымчак уселся у стола Башкатова и, воровато бегая своими маленькими глазками, стал убеждать офицеров в своей невиновности. От волнения по его лоснящемуся лицу сбегали струйки пота. Жидкие волосы слиплись на лысеющей голове, и казалось, что он только что вышел из бани.

— Я никогда не занимался тем, в чем вы хотели меня обвинить. Я жертва бандитского насилия. Я честный человек…

— Обождите, Тымчак, не торопитесь, — перебил его Башкатов. — Никто, вас ни в чем не обвиняет. Мы хотели только выяснить обстоятельства и причину появления в вашем доме бандитов. А вы увиливаете. Для чего вы просились ко мне, что хотели сообщить?

— Хочу правду вам сказать. — Тымчак вытер ладонью углы рта и зашептал: — Лабурь-то он Лабурь, но не тот Лабурь, за которого себя выдает. В Радинском тоже есть Лабурь, а этот из хутора Выжнего — из той хаты, где захватили вашего офицера. Только вы ему ни гу-гу про меня, он хитер. Ко мне приходил на связь с бандитами, а я что? Что я мог сделать? Все они одной шайки.

— А вы никакой связи с бандитами не имели? — спросил Лукашов.

— Нет, что вы! Я их сам ненавижу, истинный бог — ненавижу, — и Тымчак мелко и часто закрестился.

— Хорошо, идите, — сказал Лукашов. — Старшина, отведи Тымчака. И давай сюда Лабуря. Ну что, Борис, кажется, Лабурь из Выжнего будет прижат к стенке, а?

Село Радинское, разбросавшее свои хатенки у подножия Магуры, мало чем отличалось от других сел края. Низкие, невесть когда поставленные срубы сумрачно поглядывали вокруг маленькими оконцами, нахлобучив крыши из ржаной соломы. Самыми темными были крыши домов беднейших радичан, на них не было труб, топились хаты по-черному. И ютились хатенки на самых невероятных местах: то взбирались на пологий склон подножья горы, то тянулись вниз ломаной цепочкой, чтобы собраться вместе в лощине между двух лысых холмов.

Единственная дорога, пересекавшая село, дважды перескакивала горбатыми мостиками через небольшую горную речку. В речушке больше камней, чем воды, но все-таки воды хватало, чтобы крутить громадное колесо мельницы, прицепившейся к каменистой глыбе горного склона. С восточной стороны Магуры, вплотную к селу, подступал-кустарник, а дальше — лес.

В центре села стояла невзрачная деревянная церквушка. Во дворе ее, окруженном лиственницами, возвышалась обросшая мхом колокольня. А метрах в пятидесяти от нее самодовольно глядел на окружающее дом священника — под оцинкованной крышей, с большими городскими окнами, с застекленной верандой.

В единственной в селе кирпичной постройке размещался сельсовет. На противоположном краю, у самого леса, на особицу дразнила глаза сельчан новая пятистенка лесника Гурьяна. Обширный двор с несколькими пристройками при доме был огражден четырехугольником забора, местами подновленного новыми жердями. За забором начинался лес.

Село уснуло.

Возле ворот сидела младшая дочь Гурьяна Зося. Ей было поручено вести наблюдение за дорогой. Теребя конец косынки, она бросала недовольные взгляды на занавешенные окна. Куда интересней было бы сидеть где-нибудь в углу их просторной горницы и слушать, о чем толкует отец с бандитами. От зависти к старшей сестре, всегда остававшейся в таких случаях в доме, Зося молила бога, чтобы хоть кто-нибудь показался на дороге.

Кто-то застучал в окно. Зося подхватилась и пулей вскочила в сени.

— Дурища набитая! Тебя же за версту видно. Говорил тебе сколько раз — луна, что солнце, тень отбрасывает! — закричал подвыпивший Гурьян. Она хотела что-то сказать в оправданье, но отец не дал ей раскрыть рта, подтолкнул к двери:

— Иди, затаись! И смотри, чтобы ни одна тварь не подошла незамеченной.

Щуплый телом, низкорослый Гурьян уже около двадцати лет работал лесником. Еще при панах он славился как лучший егерь края. Ясновельможные из Борислава и даже Дрогобыча охотно пользовались его услугами. Он-то знал, как угодить сорившим деньгами панам. У него хватало ума и смекалки изучить тонкие хитрости охотничьего дела, вызнать тропы и места лежки кабанов. Скопив изрядную сумму, Гурьян купил место лесника. Выгодно женившись в тридцать лет на молодой вдове, он окончательно переселился из Россапача в Радинское. Среди сельчан Гурьян пользовался репутацией скрытного и жадного газ-ды. На какие цели копил он деньги — никому, даже жене, ведомо не было. В 1939 году, после освобождения Западной Украины, все его сбережения пропали. И хотя осталась прежняя должность, она перестала приносить доходы. К тому времени умерла жена, оставив двух дочерей.

Вновь воспрянул духом оборотистый лесник при немцах. В 1943 году он поставил новую пятистенную хату, в конюшне появилась четверка сытых гнедых коней, шесть коров давали молоко и масло для продажи, и у Гурьяна возникла мысль построить пилораму. Тогда бы он разбогател по-мастоящему.

И снова, уже вторично, Советская власть не дала ему насосаться кровью земляков. Правда, никто из сельчан не зарился на место лесника. Но постоянный контроль сельсовета и района были ему ненавистны, мешали наживе. И он стал охотно помогать бандитам, хотя «идеи» их нисколько его не интересовали.

За столом, у окна, выходящего во двор, сидели два бандита. Пустая бутыль водки и помутневшие глаза сына радинского богача Копылы — Мыська говорили, что времени он зря не терял. Напротив сидел ухмыляющийся Подкова. Перетянутый крест-накрест ремнями, в офицерском френче гитлеровской армии, он курил и пускал дым в лицо осовевшему Мыську. Возле большой печи сидели на лавке Карантай и Юзеф. Обхватив рукой талию старшей дочери Гурьяна Каси, Юзеф что-то шептал ей на ухо. Она игриво взвизгивала. Скрипнула дверь, и в горницу вернулся хозяин.