Рекс, уткнувшись носом в землю, двигался по кольцу. Круг за кругом, поднимая морду и оглядываясь на Гуляева, он выискивал чужой след. Легко разбираясь во множестве лесных запахов, Рекс безошибочно определял их значение и знал, что пока ни один из них не может вызвать ласкового поглаживания или другого знака одобрения.

В начале пути взгляд человека свежее, придирчивее, чем к середине или концу дороги. Лукашов стал придумывать, какую бы дать по цепи команду, чтобы обострить внимание солдат. Тут его окликнул Гуляев. Подойдя к нему, офицер увидел, что инструктор ласково потрепывает по голове повизгивающего пса, а в другой руке держит новенький блестящий финский нож.

Тщательно осмотрев находку, Лукашов приказал Гуляеву искать следы человека, обронившего оружие. Однако собака напрасно металась в поисках.

Солдаты с интересом следили за собакой. Гуляев уверял Лукашова, что если с момента потери ножа не прошло более десяти часов, то Рекс, хотя и с трудом, все-таки след обнаружит.

Через пятнадцать минут Гуляев уверенно заявил:

— Следа нет. Или нож утерян давным-давно, но тогда бы он заржавел, или он… с луны свалился.

— Значит, с луны, — согласился Лукашов, продолжая размышлять: «Теперь ясно — враг сброшен здесь. Обронил нож он в полете, поэтому собака и мучается. Но тогда он и приземлился где-то поблизости. Искать! Ветра не было. Парашютист не мог приземлиться далеко отсюда».

Спустя полчаса Рекс громким лаем привлек его внимание. Лукашов увидел, что пес, энергично работая сильными лапами, разгребает кучу старого, почерневшего валежника в русле ручья. Гуляев извлек оттуда стропы, а затем и весь шелковый темно-зеленый парашют.

Гуляев приласкал собаку, сунул ей в пасть что-то съедобное и сказал: «Ищи!» Рекс, сосредоточенно внюхиваясь, кружился по ручью, несколько раз возвращался к парашюту, будто сверяясь с запахом шелка, и снова бросался из стороны в сторону. Утомившись, пес присел и, глядя блестящими умными глазами на хозяина, жалобно заскулил, выражая свое бессилие.

— Ушел по потоку[4], — объяснил Гуляев.

Старший лейтенант вытащил карту. Граница — в трех километрах, в четырех на восток небольшое село Острожье, дальше — Березняки, на северо-восток — Золоша, большое село, затем несколько хуторов у подножья горы Магуры. За ней села Радинское, Россопач…

Приказав Гуляеву продолжать поиск и направив часть солдат на хутора, Лукашов захватил парашют и поспешил в Острожье. Через пятнадцать минут и другие оперативные группы отправились в села и хутора. А еще через час вернулась группа Башкатова.

Утро. С остроконечной вершины Магуры открывается беспредельная даль мягко очерченных горных хребтов — то в зеленом убранстве соснового леса, то в отливающих желтизной полонинах, то в синем мареве. Междугорье заполнено молочно-белыми реками тумана. Говорливее становятся горные ручьи. Птицы с восходом солнца перелетают на освещенную сторону гор и дружным щебетом возвещают: наступил день! Туман рассеивается под ослепительным горным солнцем. И только кое-где в тени он еще цепляется за верхушки деревьев. Со стороны горного потока тянет ободряющим свежим ветерком. По горам разносится песня пастуха.

По каменистой дороге спускалась фура. Пара разномастных костлявых лошадей, задрав морды, с трудом сдерживала напор повозки. Лошади скользили, вздымая едкую желтую пыль. Возница стоял на коленях, накрутив вожжи на жилистые руки. Маленький сухой старик весь трясся от напряжения. Но вот дорога стала пологой, возница ослабил вожжи, клячи, вздымая брызги, влетели в реку Стрий, остановились и начали пить.

Возница Лескив сбил на затылок черную шляпу с узенькими полями и беспокойно посмотрел на противоположный, заросший ельником, берег. Из плетенки фуры, напоминавшей большую корзину, выглянул русоволосый парень. Осмотревшись, он блаженно прищурился от солнца.

— А погодка-то, дядько, как для большого праздника!

— А чего ж не праздник. Домой едешь — вот и праздник! — с трудом выговаривая русские слова, согласился Лескив. — Только как бы тебе его не попортили… — Он снова тревожно посмотрел на другой берег.

Русоволосый встал во весь рост, застегнул поверх слегка выгоревшей гимнастерки армейский ремень и подсел на передок.

— Говорили, что у вас тут погуливает кое-кто… Да как-то не очень верилось.

— Это уж тебе виднее — верить, не верить. А ты бы лучше снял рубаху свою с погонами.

Собеседник, словно не расслышав, вытащил потертый кисет, начал свертывать цигарку. Закурил и Лескив.

Лошади напились и теперь стояли не шевелясь, словно набирались сил перед трудным подъемом. Лескив поглубже нахлобучил шляпу и слегка дернул вожжи.

На середине реки фура погрузилась до самой плетенки. Седоки невозмутимо попыхивали цигарками. Когда переправились, Лескив соскочил, бегло осмотрел сбрую, поправил барки[5], зачем-то заглянул под возок и, покосившись на парня, сказал:

— Ты, Любомир, я правду тоби кажу, скинь рубаху. Солнце, видишь, как мордуе — будет дождь по полудню.

— Это другое дело. По такой жаре — быстро выгорит. А она у меня одна, — согласился Любомир. Четыре медали зазвенели, когда он стягивал гимнастерку. Погоны Любомир аккуратно сложил и, вдвое свернув гимнастерку, положил ее между собой и возницей. Лескив повеселел.

— А ну, ледащи! — и помахал для острастки кнутом.

Пробежав мелкой рысью метров сорок, лошади потащили повозку по крутому подъему. Любомир соскочил на землю и, взявшись за перекладину со стороны возницы, пошел рядом с фурой.

— А что, дядя, неужели с нашего села нашлись такие, что к бандитам пошли?

— Есть и из нашего, — вздохнул Лескив и сплюнул. — Сучьи дети!

— Кто же это? Гер асько-рябой? — продолжал Любомир.

— Герасько. И еще есть. А ты почем знаешь? Ваши писали? — в свою очередь полюбопытствовал крестьянин.

— Нет! Наши ничего о том не писали. Когда ехал со Львова до Самбора, там про бандитов и услышал, Сидел в углу вагона один, длинный такой, нос и левая бровь в синих точках, обожженный, так он заливался, аж захлебывался, — сколько, мол, народу в горы ушло. Одни-де бабы в селах карпатских остались. А сам оглядывается, глаза бегают. Схватил я его за грудки: чего, мол, ты брешешь, шкура, зачем людей лякаешь[6]? Может, и завелась какая нечисть, так ты чего радуешься?! И только я его отпустил, он сразу н другой вагон перешел, а может, совсем выскочил.

— То брешет он, Любомир, — веско заявил Лескив. — С ихней компании…

— Ну и задумался я, — продолжал Любомир, — кто ж из нашего села в их банду пойдет? Понимают же земляки, что Советская власть им жизнь человеческую принесла. После скотского-то нашего существования… И решил, что, кроме Гараськи-рябого да Мысь-ка Копылы, некому такими иудами быть.

— Правду кажешь… Только и кроме их еще один отыскався.

— Кто?

Но Лескив не ответил. Любомир пошел вперед. И не видел, как тоскливо посмотрел ему вслед старик: на розовую шелковую безрукавку, плотно обтягивающую спину парня, на бугристые мускулы, свидетельствовавшие о большой силе. Аккуратно подстриженные светлые волосы отливали на солнце.

Сокрушенно покачал головой Лескив, думая про себя: что же теперь будет? Узнает, что приключилось в их доме, и…

Любомир, между тем, достиг седловины перевала. Прямо из-под его ног узкой лентой бежала дорога. У Сухого потока она, еще больше стесненная молодой порослью леса, терялась в бесчисленных, поворотах.

Любомир вспомнил, как по этой самой дороге проходил он со стадом бычков, семнадцатилетним юношей в год начала Отечественной войны.

Любознательного паренька давно тянуло за горы, к далеким городам Бориславу, Дрогобычу, Самбору, Стрыю. И уже совсем за тридевять земель виделся ему Львов. Не верилось тогда, что он когда-нибудь покинет родное село Радинское, где на краю его стояла старая хата отца, с незапамятных времен крытая почерневшей ржаной соломой. Почти от дома начинался крутой подъем на гору Магуру, на склоне которой было полгектара отцовской земли. С такими же безлошадными бедняками, как и сам, отец сообща копил гроши на аренду двух кляч у сельского богача Копылы. Много нужно было перенести унижений, чтобы согласился радинский толстосум дать лошадей. Аренда была грабительской, да еще каждый просроченный день устного договора оплачивался вдвойне. К тому же на участке Задорожных пахать можно было только под гору. В дни пахоты Любомир с рассвета и до поздней ночи погонял лошадей, глядел, как изнемогавший отец вынужден впустую волочить плуг до верхнего гона.