— Спасите брата, — закончил свой рассказ Любомир.

Лукашов прищурился.

— Не волнуйся. Мы его не только спасем. Мы его в глазах бандитов героем сделаем. Вот что… сообщи ему срочно…

Глубокой ночью в селе раздалась пулеметная трескотня. Яростно залилась лаем армия радинских собак. Село проснулось, но ни один человек не решился выйти из дому. Стрельба началась где-то неподалеку от хаты Лескива. При первых же очередях газда вскочил, перевалил через лежавшую на краю жену и свалился на пол. Забившись под кровать, где, по его мнению, было самое спасительное место, он притаился.

Старуха оказалась храбрее своего мужа. Она неторопливо поднялась с кровати, навалилась рыхлым телом, на подоконник и долго вглядывалась в темноту. Вскоре старуха различила несколько человек, видимо, о чем-то совещавшихся. Но вот один пошел к хате и загрохотал кулаком в дверь. Догадываясь, что это не бандиты, старуха зажгла лампу и, выйдя в коридор, спросила:

— Чего стучите, полуночники, добрым людям спать не даете?

— Солдаты, мамаша, не бойтесь, — раздалось по ту сторону двери. — Откройте, пожалуйста.

— А я и не боюсь, — отворяя запоры, приговаривала жена Лескива, — чего бояться? Люди, небось, не звери. Идите в хату, — распахнув дверь, пригласила она.

Вошли двое. В одном она признала «пана начальника Лукаша», как его звали в селе, другой был солдат.

Лукашов улыбнулся, увидев, как хозяин выползает из-под кровати.

— Что вы, дядька Лескив, не на кровати, а под ней спать начали?

— Та люльку шукаю. Закатилась где-то, бисова душа, а я привык ночью покуривать, ну и… — поддерживая сползавшие подштанники, с озабоченным видом пояснил Лескив. — Може, ты бачила? — повернулся он к хозяйке. — Где она, проклятущая, запропастилась?

Жена рассердилась:

— Чтоб тебе типун прицепился, старый брехун! Была ли у тебя когда люлька? Ты же смалишь свои смердючие самокрутки, кажную бумажку, какая попадет, на них переводишь.

Старик смущенно потоптался на месте, но, вспомнив верное средство воздействия на старуху, цыкнул:

— Молчи, баба! Где штаны мои, чертово отродье? Вечно у нас не так, как у людей! Один я в селе такой несчастный, горе мне с тобой! Ну, где они делись? Где я штаны положу, так она — на тебе! — всегда там спидницю скинет. Где чоботы поставлю, туда ее черти с черевиками принесут. Наказанье божье, так и ходит за мной, так и ходит. Есть у меня люлька, но где я ее положил — ума не приложу. Куда запропастилась? — почесывая затылок, сокрушался Лескив. Вспомнив, что штаны его под кроватью, он снова встал па четвереньки.

Старуха хихикала. Внезапно лицо ее вытянулось. Трое солдат внесли в комнату молодого остроносенького солдатика с забинтованной головой. Уложив раненого на плащ-палатку, солдаты вышли, чтобы тут же внести второго — с оголенной перевязанной грудью и горячечными мечущимися глазами. Широко раскрытым ртом он хватал воздух, словно хотел надышаться в последний раз, и просил пить. Хозяйка бросилась за водой, но Лукашов остановил ее, объяснив, что от воды лучше воздержаться, так как она может повредить раненому. Затем он обратился к уже одевшемуся Лескиву с вопросом, где сейчас можно достать пару хороших лошадей.

— Справные лошади поблизости только у лесника Гурьяна, — ответил Лескив.

— Надо раненых как можно скорее доставить в госпиталь, — беспокоился Лукашов, — идите к Гурья-ну немедленно. Да сена побольше пусть постелет, не скупится. Хорошо бы фельдшерицу позвать, но она, я слышал, пропала?

— Кто говорит пропала, кто — проспала, — неопределенно ответил Лескив, — а кто их, соколов-то твоих сердечных? — не утерпел он.

Сурово поглядев на него, Лукашов ответил:

— Родственничек твой… Володька Задорожный. Видишь, как распоясался.

— Ах, сукин сын! Неуж он? Ой, беда-то какая! А поймали?

Лукашов не ответил, отвернулся и подошел к раненым. По комнате распространился специфический запах медикаментов. У старухи разболелась голова, и она, набросив платок, вышла вслед за мужем на воздух.

Вскоре к дому Лескива подъехал Гурьян. Он прикрикнул на лошадей, легко соскочил с передка и направился в хату. Сзади торопливо семенил Лескив. Войдя в комнату, лесник окинул взглядом раненых, но, увидев офицера, отступил в темноту коридора.

— Приехали? — подошел к нему Лукашов. — Лошади у вас хорошие?

— Ничего, не беспокойтесь, пан начальник, довезем. Двоих, что ли везти? — в свою очередь спросил Гурьян.

— Да, двоих, — вздохнул Лукашов.

В коридор ввалился, раскрасневшийся от быстрого бега, старший сержант.

— Товарищ старший лейтенант, — доложил он еще с порога, — дозвонился. Через десять-пятнадцать минут подойдет машина, уже выехала… Всю дорогу бежал!

Лукашов оживился:

— Не шуми. Значит, уже выехала машина? Не думал, что дозвонитесь. Вот — подводу вызвал. Вы уж извините нас… Как вас, не запомнил.

— Гурьян, — подсказал Лескив.

— Извините нас за беспокойство. Можете ехать домой.

Потоптавшись на месте, лесник глянул еще раз на раненых и вышел. Фура затарахтела в сторону его усадьбы.

Было еще далеко до рассвета, когда группа Лукашова вернулась в отдел. Приветливо поздоровавшись с вахтером, Лукашов прошел в свой кабинет, куда вскоре были вызваны два «раненых» солдата. Лукашов встретил их широкой, расплывшейся во все лицо, улыбкой.

— Молодцы, ребята! Вы, Кокарев, — обратился он к востроносому, — талант. После армии — в театральную студию. Сам с вами поеду, попрошу принять.

— Нет, товарищ старший лейтенант, — вздохнул Кокарев, — такого артиста, как Лагуненко, из меня ни в жизнь не выйдет. Как увидел я глаза хозяйки, верите, растерялся. А Лагуненко нагнулся надо мною, лицо постное, и ласково так говорит: «Тебе, Костик, удобно? Не давит под головой?» А сам все ближе ко мне наклоняется. Глаза грустные-грустные, вот-вот заплачет. Показываю ему, что сказать что-то хочу. Подставил он ухо, а я шепчу: «Идиот ты, скотина, уйди за ради бога, потому что я сейчас засмеюсь от твоей мерзкой рожи». А он громко так отвечает: «Хорошо, Костик, не сомневайся. Все сделаю, как ты наказал. Адресок ты только своей Нюши скажи. Я ей, голубке, опишу все, как есть. Несчастная она, лапушка твоя горемычная. Сам в отпуск к ней съезжу». И поправляет мне голову, а сам за волос тянет — стало быть, за оскорбление, и при этом елейным голосом спрашивает: «Тебе удобно?» Вот артист. Думаю, что делать? Раз я на положении раненого, стало быть, рассудок у меня неполноценный, — схвачу его за ухо и укушу. Мало что в голову раненому взбредет.

Лукашов расхохотался.

— А теперь, друзья, на время вы уедете в другое подразделение. Предосторожность прежде всего. Машина стоит во дворе. Спасибо за службу!

До Дрогобыча оставался час пути, когда полил теплый дождь. Лукашов, укутавшись в плащ-палатку, молча наблюдал за попутчицей, которая прикрыла полой своего жакета мальчугана лет шести. Дождевые струи стали гуще. Женщина посмотрела на небо, чему-то улыбнулась, неторопливым движением сняла с головы промокшую косынку и подставила смуглое лицо дождю. Лукашов придвинулся к женщине и широкой полой плащ-палатки накрыл ее и мальчика, сказав:

— Еще километров пятнадцать осталось. Совсем промокнете.

Женщина благодарно улыбнулась, но ничего не ответила. Малыш вгляделся в лицо старшего лейтенанта и, очевидно, сообразив, что его матери ничего не угрожает, еще плотнее прижался к ней.

— Сиди спокойно, Гришатка, — сказала женщина и отвернула от Лукашова зардевшееся лицо. Он чуть приподнял руку, чтобы не смущать ее. Еще заподозрит его в ухаживании.

Приехали в Дрогобыч.

Лукашов первым соскочил на землю и протянул руки. Мальчик доверчиво потянулся к нему.

— А ты, брат, оказывается, совсем сухой, — сказал Лукашов. — Зовут тебя, значит, Гришей.

— Гришаткой.

— А меня — дядя Володя. Вот и познакомились, — Спасибо вам, пан начальник, — сказала женщина. — Скажи дяде спасибо, Гришатка.