Куда легче было пасти два десятка коров из хозяйства Копылы. Высоко в горах Любомир часами просиживал где-нибудь в тени, следя за стадом. Если же над вершинами нависали тучи, он забирался в небольшую, одному ему известную пещеру и, наблюдая за буйством короткого, но бурного карпатского ливня, насвистывал на самодельной сопилке «Коломыйку».

Мальчик привык к такой жизни. Он не знал, сколько Копыла платит за его работу. Но был уверен в том, что ни каторжный труд отца, ни беспросветная работа матери, ни его каждодневные восхождения на Магуру не могут хоть сколько-нибудь облегчить нищую жизнь семьи.

Все изменилось в 1939 году. На помощь пришли русские братья, а с ними — новая жизнь. Сначала как будто все оставалось по-прежнему. Любомир пас скот, вновь и вновь ходил по знакомым местам, вы? слеживал лежки диких кабанов и подолгу оглашал окрестности любимыми песнями. Но уже жена Копьь лы, сухая, как жила, тетка Каська, каждое утро совала пастуху десяток печеных картофелин, головку лука и кусок черного, пополам с овсом хлеба. И когда видела кого-либо поблизости, громко приговаривала: «Это тоби, сынок, пообидать. Що бог послал хозяину, то и тоби. Лучший кусок со стола».

А через пол года в дом Задорожных пришло чудо. Отец привел лошадь! Было это чудо не очень резвым, но вполне годилось для работы. Старый Задорожный души не чаял в лошаденке. До этого хмурый, стыдящийся своей хозяйственной немощи, он повеселел, стал спускаться вечерами к дому лесника Гурьяна и наравне с другими газдами рассуждал о доходящих в их лесную глушь новостях.

После того, как мать купила Любомиру вместо домотканых обносков настоящие фабричные штаны, он вместе с младшим братом Владимиром начал появляться на сельских вечеринках. Широкий в плечах, вспоенный здоровым горным воздухом, Любомир выделялся среди сверстников. На него обращали внимание девчата. Но он стеснялся их.

Весной 1941 года Любомир нежданно-негаданно попал в помощники к деду Свириду. Старый пастух нанимался на сезонную работу при Нижне-Высоцком пункте «Заготскота». Три-четыре раза за лето он сопровождал скот до станции Самбор. Забота у него была одна: доставить стадо без потерь к месту погрузки.

Любомир передал свое место у Копылы младшему брату, а сам стал готовиться к перегону.

Посещение Самбора, множество людей, обилие магазинов и лавчонок, звенящие струны электропровод дов, первая увиденная в жизни автомашина, а затем паровоз — все это поразило юношу. Любопытство, казалось, было удовлетворено сверх всякой меры, увиденное превзошло все ожидания. И все-таки тот день, когда он впервые увидел Львов, запомнился на всю жизнь.

Во Львове их эшелон простоял целый день в сортировочном парке, и только к вечеру состав со скотом подогнали к разгрузочной площадке. К неудовольствию Любомира, в последний момент перед разгрузкой эшелон снова оттащили куда-то на запасные пути.

Ранним утром, чтобы лучше рассмотреть город, юноша полез на гору Подзамче. И первое, что увидел, — столбы огня и дыма, а услышал — свист и грохот авиабомб.

Через час их эшелон, набрав необычную для него скорость, мчался по незнакомым равнинам, через новые, совершенно незнакомые города и села. На седьмые сутки прибыли в Днепропетровск. Здесь, после сдачи скота, дед Свирид почувствовал себя плохо. Какие-то незнакомые, но заботливые люди отправили его в больницу.

Любомир остался один. Выехать обратно ему не удалось — на Запад пропускали только воинские эшелоны. Побродив несколько дней по огромному городу, полюбовавшись на могучий простор Днепра, Любомир с трудом разыскал место разгрузки скота и того добродушного толстяка, который отправлял деда Свирида в больницу. Внимательно выслушав горемыку, посетовав, что тот не рассказал сразу, в чем дело, толстяк свел Любомира к себе домой и пообещал что-нибудь придумать.

Он оказался добрым, отзывчивым человеком. Через три дня Любомир был зачислен учеником машиниста водонапорной скважины железнодорожного узла. Он быстро усвоил нехитрую механику двигателя и через два месяца стал уже помощником машиниста. В начале третьего месяца своей жизни в Днепропетровске Любомир был призван в армию.

Танковый учебный полк под Харьковом. Дорога на фронт. Началась новая, ратная жизнь. Он испытал горечь отступления, научился встречать опасность со сноровкой бывалого воина. Войну он закончил в Берлине, в звании старшего сержанта, кавалером четырех боевых медалей.

Дома его до 1945 года считали погибшим. Исчезновение старшего сына совпало с приходом в село «новых» порядков, введенных фашистами и активно поддержанных буржуазными националистами. Погибли надежды на счастливую, человеческую жизнь, побелела голова старого Задорожного, и уже в первый год войны его начали звать дедом.

Зато вновь воспрянули духом радинские богачи. Никто уже не смел противиться их произволу. Задорожного обвинили в том, что его сын ушел на восток с Советами. А раз так — надел уменьшили наполовину. Еще до передела Задорожный слег, а летом сорок второго года его высохшее тело снесли на кладбище.

Семья, состоявшая из матери и младшего сына, обнищала. Лошадь отняли, двух овец с наступлением зимних холодов пришлось прирезать, чтобы сэкономить корм для единственной надежды на будущее — телки. Урезанный надел отдали в аренду, так как обрабатывать его не было ни сил, ни возможности.

Вечно голодный Володька, чтобы как-то существовать, начал воровать у соседей. Поседевшей, высохшей от бесконечных слез матери осталась горькая забота — отхаживать младшего сына, избиваемого сель—^; чанами.

Только в середине 1945 года дошел наконец до истерзавшейся женщины маленький солдатский треугольник — весть от старшего сына. И теперь сам он ехал домой.

Когда Лескив добрался наконец до спуска, Любомир шел уже по Сухому потоку. Его розовая майка веселым пятном выделялась на фоне зелени.

«Ого! Не разучился ходить», — подумал Лескив. Пока он притормаживал цепью заднее колесо, Любомир скрылся за поворотом.

— Стой! — послышался резкий оклик. Почти уткнулся в бок Любомиру ствол немецкого автомата. Здоровенный детина, с впалыми бритыми щеками, старался внушительнее насупить брови над бегающими глазами. За ним показался в кустах другой, толстомордый, с винтовкой.

— Ходи сюда! Ну, ну… без этого. Насквозь прошью.

Любомир медленно подошел к бандитам. Тот, что был с винтовкой, просипел:

— Зброя[7] есть?

— Нет ничего.

— Чего ходишь здесь? Хто ты е?

— Иду до дома.

— Звидкиля?

— Радинский.

Бандит, опустив винтовку, ощупал карманы Любомира и, убедившись в отсутствии оружия, прищурился:

— Шось я таких не бачив там.

— Я шесть лет не был дома.

— Звидкиля ж ты взявся? — подошел ближе бандит с автоматом. — Ишь, иде соби, як будто и никого не боится!

— А кого я должен бояться? — спросил Любомир.

— А хоть бы нас.

— Хто ж вы таки будете, — перейдя на местное речение, сказал Любомир, — що вас треба лякаться?

— Баньки[8] повылазили? Чи дурным прикидываешься? Партизаны. Чуешь?

— Партизаны? — как бы не понимая, протянул сержант.

Теперь сомнений не было. Мышиного цвета суконные немецкие френчи и брюки, туго перетянутые военными ремнями с алюминиевыми пряжками, — все говорило о том, что перед ним стояли недобитые солдаты разгромленной фашистской армии. Только своеобразный покрой шапок с самодельной эмблемой трезубца говорил о принадлежности их к «оуновцам».

«Так вот они — бандеровские псы. Погань, ползающая по земле, которую им не удалось продать, — думал Любомир. — Что же делать?»

— Ты що бормочешь? Молиться задумав? — довольно осклабился бритый, — не бийсь, вбивать не будем.

— А что вы — каждого встречного так пугаете?

— Тоби, я смотрю, наша зустричь не по шкури… Москальска морда? Тебе пытаем, хто ты е?! Не маемо часу тарабанькаться с тобой… Видповидай[9]!