Карантай сказал, подмигнув Юзефу:

— Ну, дочка у тебя, старый. Прямо макив цвит… Бросив строгий взгляд на дочь, лесник ответил:

— Им бы только зубы скалить та бесстыжие свои глаза пялить… — Не досказав, он махнул рукой и опустился на лавку. Сумрачно оглядев всех, пожаловался:

— Эх, старость не радость. Вернись года, разве я бы сидел сложа руки и ждал? Не знаете вы Гурьяна.

— Не хнычь! — ободрил Карантай. — Ты свою злость пока, как пса, на цепи держи. Так лучше и тебе, и нам.

Метнув свирепый взгляд на дочь, Гурьян нетерпеж либо прикрикнул:

— А ну, чего расселась, видишь, люди поговорить хотят.

Кася покорно скользнула в дверь. Юзеф вышел за ней.

Подкова рассмеялся:

— Злости в тебе много, а толку с того что? Слушай, а если я поручу тебе ликвидировать твоего ненавистника председателя сельсовета Ильченко? Как ты на это?

— Ну и шутник ты, Подкова, где мне за такие дела браться?

— А ты покажи, что не только гавкать, а и кусаться можешь.

Гурьян сглотнул оскорбление.

— С Ильченком, я думаю, спешить не нужно. С ним еще можно поговорить и перетянуть на нашу сторону. Убивать каждого председателя сельсовета нет резона, так мы себе наживем больше неприятностей. В селе не только работу проводить, а и появляться не будет возможности, — ответил он.

— Ну да, будем терпеть всякое дерьмо! Убивать надо каждого такой смертью, чтобы Советы не смогли найти на селе ни одного газды, который взялся бы председательствовать! — заявил Карантай.

— Замолчи! — осадил его Подкова. — Гурьян дело говорит.

Карантай спорить не стал. Подойдя к окну, потянулся к бутылке.

— По случаю общего согласия нужно промочить горло.

— Хватит! — Подкова отстранил его руку. — Нахлебаетесь, а потом и лапы кверху. Мало нас учат. Човен со своим напарником только из-за этой заразы й попались. Да, кстати, когда последний раз Башкатов был в селе?

— Он, может, и сейчас здесь. Всегда появляется, будто с неба. Последний раз видел его во вторник, — ответил Гурьян. — Походил по селу, заглянул в хаты и как сквозь землю провалился.

Сомлевший от винных паров и жары Мысько обвел присутствующих мутными глазами, отодвинул тарелку с капустой, навалился на стол и удовлетворенно засопел. Подкова усмехнулся:

— Вояка!

— Не беда, очнется. Рассказывали, что с Башкатовым был какой-то новый офицер. Высокий такой — Лукашов называется, — продолжал хозяин.

— Новый, говоришь? Наверно, на место Буланова. Нужно посмотреть, что он за птица, — заинтересовался Карантай.

— Посмотреть не трудно. Какой на деле — это важно, — задумчиво проронил Подкова. — Не дай бог такой же дотошный, как Буланов. Передай нашим, чтобы присмотрелись к каждому шагу этого Лукаша. Нужно прощупать: любит ли водку, охотник ли к бабам, откуда прибыл.

— Хорошо, все будет сделано, — согласился Гурьян.

— Еще посоветуйся со старым Копылой и попом и составьте список всех, кто идет за Советами.

— Лучше составить список, кто против, — возразил Гурьян.

— Дурак! Не все же село переписывать. Только тех, кто активно помогает Советам.

— Понимаю, понимаю.

— По-ни-маю, — передразнил его Подкова. — А то понимаешь ли ты, старый… — он грубо выругался, — что время не ждет. Список должен быть готов не позже, как через три дня.

— Я тебе и сейчас могу список составить. Да ты и сам знаешь их, — с готовностью согласился Гурьян.

— Мне нужен список, согласованный не только с тобой, а и с другими авторитетными лицами. Поп лучше тебя разбирается в людях и лучший советчик, чем ты. — Подкова взял бутылку и, не замечая завистливого взгляда Карантая, налил себе полстакана водки и уставился на Гурьяна.

Обстоятельства вызывали необходимость подумать о мерах личной безопасности. Беспрерывные переходы по горам в условиях лета были терпимы. Там банда находила пособника в каждом кусте, за каждым деревом. Теперь органы безопасности с особой настойчивостью взялись за розыск и ликвидацию банды.

Бандиты не знали покоя, вынуждены были систематически маневрировать, чтобы избежать столкновения с поисковой группой. К тому же Орест Порожний — эмиссар центрального «провода» ОУН — требовал принятия мер особой конспирации.

Подкова оставил банду в районе села Россопач, а сам с наиболее доверенными людьми пришел в Радинское. Он сначала долго колебался в выборе места для бункера. Близость лесного массива возле дома лесника и заставила его остановить свой выбор на этом месте.

— Завтра начнем в доме копать краивку[14], — глядя в упор на лесника, заявил он.

— В моем доме? — забеспокоился Гурьян.

— А где же? Может, прикажешь у попа или Копылы? Где же лучше, как не у тебя? О твоих связях с нами никто не знает, мошна твоя еще туговата, у нас другого выбора нет.

— Вот не ожидал! Да ведь у меня часто с района бывают всякие. Как же так? — пытался протестовать лесник.

— Вот и хорошо. Я это все учел. Краивка будет небольшой, на четыре-пять человек. Для остальных к зиме оборудуем в горах. Но об этом, учти, никто не должен знать, кроме присутствующих.

— Ну что ж, воля ваша, — покорно согласился Гурьян.

Подкова поднялся из-за стола, потянулся и, довольный скорым согласием лесника, дружески похлопал его по плечу.

— Не горюй, старина, все будет хорошо. Куда это Юзеф делся? Мы пойдем на чердак спать, а ты уж последи за порядком.

— Дай бог, дай бог! — задумчиво произнес Гурьян и направился к выходу из хаты, чтобы дать распоряжения младшей дочери.

— Погоди, — задержал Подкова. — Завтра ведь сходка всего села, колхоз надумали… Так ты уж проверни так, как договорились, чтоб комар носа не подточил. Понял?

Коллективизация села взбудоражила мужицкие души. Ранней весной, на общем собрании радинцев, по предложению представителя райкома, обсудили вопрос об организации колхоза. До хрипоты накричавшись, так и не приняли никакого решения.

Тревогу вызвало появление в Радинском нищего с опухшими толстыми ногами, с большим медным крестом на волосатой груди. Он пугал страшными рассказами о жизни колхозников Восточной Украины, откуда якобы ушел, оставив всю семью «на гробках»[15]. Прожил нищий в селе два дня, но успел обойти почти все хаты, «открыл глаза» сельчанам, рассказывая «всю правду» про колхозы. Кое-кто поверил нищему, многие сомневались, но все это сказалось на весенних полевых работах, главным образом, из-за слухов: «К осени межи запашут, весь урожай на общий двор, и все будет распределяться по едокам». Большинство радичан засеяли свои наделы частью овсом и мелкой бульбой, а по ночам тайно квасили посевное зерно и гнали самогонку.

Прошла весна. Ничего нового о колхозе слышно не было. Те, кто побогаче, объясняли это тем, что, мол, их земли государству неинтересны, колхозы получатся маломощными, МТС, стало быть, организовывать не станут, что на горной пахоте тракторы будут переворачиваться, а конной тяги мало, чтобы обеспечить посев и уборку урожая.

Но вот снова приехал «молодой большевик», как прозвали инструктора райкома в селе, и предложил избрать трех представителей радичан для поездки в Восточную Украину, где они могли бы своими глазами сравнить их жизнь и колхозную. Он сказал, что никаких насильственных мер по организации коллективного хозяйства принято не будет, что люди сами должны понять искреннее желание Советской власти сделать радичан зажиточными. Закончил он речь так:

— А что до кулацких элементов, то вы ещё подумаете: принять их в колхоз или оставить отщепенцами на клочках земли, где они возятся, как жуки в навозе, — вони много, а кусать нечего!

Слова его потонули в смехе сельчан. Без долгих проволочек избрали делегатов: двух мужчин и одну женщину — Оксану Гайдашеву. Ее уважали после памятного случая, происшедшего на прошлую пасху. Кто-то из перепившихся мужиков подпалил стог соломы во дворе бедняка Ивана Нагуйко. Пламя перебросилось на крышу хаты. Мужики беспорядочно метались вокруг пылающей усадьбы. Прибежавшая с другого конца села жена Нагуйко закричала истошно и повалилась с ног. Кто-то крикнул, что в доме остался семимесячный сын Ивана. Несколько отчаянных голов метнулись в дом, но огонь заставил отступить. И тут Оксана облила себя водой из ведра и скрылась в пылавшей хате. Толпа в оцепенении ждала — что будет? Через минуту, опаленная, с прижатым к груди ребенком, Оксана выбежал^ на улицу. Все бросились к ней.