Снимаю с себя остатки человеческого. Оборот приходит легко — зверь вырывается, рвёт кожу, занимает место.

Мой волк встанет на её след. Не для охоты. Для того, чтобы быть рядом, когда понадобится.

День выдался ясным. Воздух неподвижен, тёплый — идеальный, чтобы запахи держались в лесу долго. Я наблюдаю издалека. Она не видит меня. Но чувствует. Знает: я рядом.

Шла осторожно. В напряжённой свободе. Проверяла границы. Впитывала запахи территории.

Инстинкты подталкивали — то рвануть вперёд, то остановиться. Каждый раз она замирала, прислушивалась. Она знала: за ней наблюдают.

Двое молодых самцов слишком рано заинтересовались её следом. Юные, нетерпеливые, ещё не понимают, где черта. Я отогнал их. Напомнил, кто здесь альфа. Щелчок клыков у самой шеи — без укуса, но ясно.

— Держать её подальше от южной тропы, — бросил дозорным. Те кивнули. Без лишних слов.

Приказы альфы не обсуждаются.

Я знал: ей нужно пройти круг. Прожить это самой. Вспомнить, кто она. Почувствовать лес. Стаю. Себя. Но все тропы замкнуты. Свобода есть, но она — на моих условиях.

Солнце стояло высоко. Воздух был густой, тёплый, насыщенный следами. Двигался по периметру. Метил. Вдыхал. Прислушивался. Её запах держался свежим, тонким, осторожным. Она всё ещё рядом.

И вдруг ритм сбил резкий след. Оксана. Слишком близко. Развернулся. Она вышла из кустов — медленно, уверенно, высоко подняв хвост.

Шла как охотница. Шерсть приглажена, шаг мягкий, грудь подана вперёд. Самка, знающая, чего хочет. Но забывшая, кому принадлежит право.

Я зарычал. Глухо, жёстко. Она не дрогнула. Прошла ближе, провела плечом вдоль моего бока — вызывающе. Словно уже избрана. Знал: дозорные это видят.

Резко шагнул вперёд. Она отпрянула. Клыки щёлкнули у её горла. Без укуса. Но предупреждение было ясным.

Она опустила голову. Уши прижаты. Взгляд в сторону. Поздно. Черта перейдена. Зарычал глубже. Она отскочила, хвост вниз, и скрылась в высокой траве.

Тряхнул шерсть. Сбросил напряжение. Поднялся обратно на холм. И тогда уловил другой запах. Её. Юлии. Она была здесь. Приближалась. Смотрела. Но не вышла.

Правильно. Умница. Некоторые уроки лучше усваиваются без слов.

Я вернулась к дому и остановилась у порога. Оборот прошёл легче, чем ожидала, но тело ещё звенело — будто под кожей вьётся эхо зверя. Пальцы мелко дрожали, не от холода — от памяти мышц.

Пальто легло на плечи внезапно. Тяжёлое, тёплое, с плотным мужским запахом — дублёная кожа, дым, хвоя. Запах Чернова.

— Пойдём поговорим, — бросил он. Голос обдал сухим холодом, без тепла, но с силой. Он уже у двери, открывает, не оглядывается, впускает меня первой.

Кабинет — простор, минимум лишнего. Прямые линии, как у него. Вдох — и накрывает: чужое кресло, холодный свет, тишина, где тебя оценивают. Слишком знакомое.

Чернов садится за стол. Я опускаюсь напротив. Он не торопится. Карандаш крутится между пальцами — точно знает, что может сжать и сломать, а может просто выждать.

— Рад, что ты сделала оборот, — наконец ровно говорит. — Но впредь — никаких спонтанных нагрузок.

Тон — как у врача, который уже составил протокол и не собирается его пересматривать.

— Спасибо за заботу, — тяну я. — Может, и дышать по расписанию?

— Язык острый — вижу, — угол его губ дёрнулся, но не в улыбку. — Суть та же. Твоя волчица только вышла из спячки. Её не трогать.

Я молчу. Он продолжает, будто ставит галочки:

— Твоя комната наверху — не клетка, но режим ограниченный. Питание по графику. Осмотр раз в сутки. Запрет на самовольные обороты, побеги, эмоциональные перегрузки.

— Прекрасно, — хмурюсь. — Ключ от ошейника потом выдадут? Или сразу подставить лапу под штамп?

— Сейчас не время выпендриваться, — его взгляд врезается в меня. — Я тебе не враг, Юля. Но и не твой психолог. Я вывез тебя с больницы. Здесь тебе ничто не угрожает. Кроме тебя самой.

— Так вы называете это «заботой»? Контроль, надзор и тишину, в которой даже думать страшно?

Он кладёт карандаш. Медленно. Смотрит мимо — потому что в глазах слишком много.

— Это шанс, — говорит тише. — После того срока ты выжила. И сейчас, несмотря ни на что, внутри тебя держится жизнь. Я не позволю это снова похоронить. Ни врачам. Ни тебе.

— Я не прошу защиты, — шепчу. — Я хочу права выбирать.

Он замолкает. Между нами — воздух, натянутый, как струна. Я улавливаю его запах: сталь, терпение… и страх.

— Выбор… — повторяет и опускает взгляд на мои руки. — Хорошо. Формально у тебя он есть. Ты сможешь сказать «нет». Уйти. Но не сейчас. Сначала организм очистится от препарата, гормоны придут в норму, состояние стабилизируется. Тогда — если попросишь, я отпущу. Это будет твой выбор.

Он поднимает глаза. Взгляд твёрдый, почти тяжёлый.

— Но пока ты здесь — выбираю я. Потому что теперь ты не одна. Потому что риски — это не пустые слова, а реальность: срок беременности, пульс. И ещё потому, что я уже однажды потерял волчонка. Второго раза не будет. Слова ложатся тяжёлым слоем — не давят, а будто укрывают: неприятно, но всё равно тепло. Я выдыхаю.

— И сколько длится твоё «пока»?

— Ровно до того момента, когда я увижу, что ты держишься без моей опоры. Когда обороты будут по согласованию, сон — без провалов. Когда сможешь спорить со мной, не убегая. Тогда я открою дверь. Не за послушание — за стабильность.

— Звучит как сделка, — поднимаю подбородок. — А если я сорвусь по твоим правилам?

— Тогда я поймаю и верну. Снова и снова. Пока ты не встанешь. Или пока сама не решишь уйти — осознанно, а не в агонии.

Мы сидим напротив, как два хищника, которые стараются не вцепиться друг другу в горло. Во мне волчица затаилась, слушает. Его зверь насторожен, но не рвётся наружу.

— Ладно, — произношу. — Я принимаю «пока». Но ты тоже примешь: я не вещь. Я не стану притворяться тихой, не полезу в вашу иерархию. Я буду говорить, если мне нужно.

— Говори, — кивает он. — Но ешь по графику. Спи. И не обнуляй наш шанс.

Он встаёт. Набрасывает моё пальто на спинку кресла — знак, что разговор окончен.

— Поднимайся. Медсестра проверит давление. Завтра — чистый день. Если захочешь в лес — попросишь. Я пойду рядом.

Я тоже встаю. Пальто снова ложится на плечи. Запах обволакивает. Хочется стряхнуть, но я держусь.

— Я всё ещё хочу выбора, — тихо произношу.

— И он у тебя будет, — отвечает он. — Но только тогда, когда твой выбор не будет равен падению из жизни.

Мы выходим. Дверь притворяется мягко. В коридоре чисто и тихо. Но тишина уже не давит.

— У тебя есть выбор прямо сейчас, — голос звучит позади. — Примешь правила — будет тяжело, но выдержишь. Пойдёшь против — справляться придётся самой. И вряд ли это закончится хорошо.

— Великолепный выбор, — фыркаю. — Либо послушная девочка, либо развалюсь по частям. Красота.

Он молчит. Смотрит. Не угрожает, не жалеет. Просто видит — насквозь.

— Думаешь, я хочу командовать тобой?

— А разве нет? — прищуриваюсь. — Мне кажется, у альф это в крови.

— Нет, — отвечает ровно. — Я просто знаю, чем кончается, когда омега пытается вытащить себя из ямы, даже не поняв, как в неё упала. Я это видел. Слишком часто.

Один раз… не успел остановить. Пауза. Он встаёт. Движения спокойные, отточенные. Не резкость — вес.

— Я могу идти? — спрашиваю осторожно.

Он подходит к двери.

— Здесь тебя никто не тронет. Даже я. Пока ты сама не начнёшь рушить.

И уходит.

Я остаюсь. В тишине, где гул в голове громче дыхания. Кабинет просторный, безопасный. На полу мягкий ковёр, за окном — лес, в воздухе — лёгкий след его парфюма.

Кабинет Климова встречает теплом и тишиной. Мягкий свет, травяной запах. Ни капли больничной стерильности. Сажусь на кушетку без слов — уже знаю, что делать.

Он включает УЗИ, ловко, будто вслепую. Холодный гель. Осторожное касание датчика. Я замираю. На экране — серая рябь. Нечёткая, почти бесформенная. Но Климов сразу ловит то, что ищет.