Живот тянуло глухо, глубоко — словно где-то внутри что-то запустили без моего согласия. Организм включили в процесс, которого я не хотела.

И тогда я ощутила её. Волчицу. Мою.

Ту, что молчала все эти месяцы. После потери ребёнка она будто умерла вместе с ним — слабая, сломанная, придавленная тишиной. Но сейчас, под кожей, она подняла голову. Дрожащая. Слабая. Живая.

Стук в дверь резанул. Резкий, требовательный. Не спрашивающий.

В палату вошёл мужчина. Белый халат, ровная осанка, движения без суеты. Лицо спокойное, но слишком закрытое. Взгляд прямой, будто он давно привык смотреть людям в глаза и не искать там ответа.

— Юлия Воронова? — уточнил он.

Я кивнула, хотя горло перехватило.

— Ларинов. Главный врач. Мне поручено объяснить, — сказал он, присаживаясь на край стула у моей койки. Голос — ровный, поставленный, без оттенка вины или сочувствия.

Он говорил так, будто озвучивал диагноз. Не просьбу. Не выбор. Приговор.

— Ваша карта попала в список участников программы ВРТ. — Каждое слово он произнёс чётко, холодно. — Система подтянула протокол по вашим параметрам. Дежурный врач подтвердил готовность и осуществил перенос эмбриона.

Секунда. Другая. Внутри что-то оборвалось.

— Эмбрион? — губы едва слушались, голос сорвался, стал хриплым. — Это… какая-то шутка?

Он молчал. Не отводил взгляда, но и не давал ответа. И этим молчанием он сказал больше, чем мог бы словами.

Волчица внутри зарычала. Слабый, рваный звук — но от него у меня пробежал холод по спине. Я чувствовала: она поняла быстрее меня.

Меня использовали. Моё тело. Моё право. Без разрешения альфы. Без моего согласия.

Вены будто налились льдом. Дыхание стало неровным. Мир зашатался, будто стены палаты сдвинулись ближе.

— Вы серьёзно?.. — слова сорвались с губ, но прозвучали слишком тихо. Почти как чужие.

А он всё так же сидел напротив. Спокойный. Отрешённый. Как будто я не женщина. Не омега. А просто материал.

— После того, как я потеряла своего ребёнка… — слова вырвались резким шёпотом, ломким, как стекло, — вы решили просто «попробовать снова» ? Без моего согласия?

Гнев вспыхнул мгновенно. Не крик — пламя внутри, обжигающее каждую клетку. Горло перехватило, но я всё равно пыталась говорить. Это не ошибка. Это издевательство.

Ларинов не дрогнул. Его лицо оставалось каменным, как будто я произнесла не обвинение, а вопрос о расписании процедур. Никакой реакции. Ни жалости, ни даже раздражения. Только холодная пустота.

Он нажал кнопку на панели. Движение уверенное, отрепетированное. Как будто знал: я взорвусь. Как будто ждал .

В дверь вошли двое. Медсестра в маске — лицо закрыто, глаза отрешённые. И молодой парень в форме — широкий, высокий. Оба двигались синхронно, бесшумно. Не смотрели на меня, словно я уже перестала быть человеком.

— Вам нужно отдохнуть, — произнёс Ларинов. Голос ровный, безупречно спокойный. Он даже не посмотрел в мою сторону. — Организм перенёс стресс. Это безопасно. Стандартная процедура.

Я попыталась сказать «нет». Губы дрогнули, но звука не вышло. Горло будто стянули изнутри.

Игла скользнула в капельницу — не в вену, не в руку. Прямо в прозрачную трубку, где раствор уже бежал в мою кровь. Всё было сделано холодно, уверенно, без лишних движений.

Через несколько секунд мир начал расплываться. Сначала фонари за окном превратились в пятна света. Потом стены будто наклонились. Тело налилось ватой, пальцы потеряли силу. Мысли вязли, как мухи в мёде. Гнев исчез. Вместе с голосом. Вместе с правом сопротивляться.

Осталась пустота. И его голос.

— Мы оставим вас под наблюдением. Всё будет хорошо.

Он произнёс это так мягко, будто уговаривал ребёнка лечь спать. Почти ласково. И именно это было страшнее всего.

Я не знала, сколько прошло. Два дня? Неделя? Всё слилось в одно. Смена капельниц, тарелка с едой, бутылка воды на тумбочке. Никто не говорил со мной. Никто не смотрел в глаза. Только тишина и стерильность.

Сидела, закутавшись в тонкое одеяло, обняв колени, и смотрела в одну точку на стене. Слёзы текли сами по себе, и я даже не пыталась их вытирать.

И снова вернулось то чувство. То самое, которое пережила тогда, в палате, когда врач произнёс сухо, без пауз: «Мы не смогли спасти ребёнка». Мир тогда оборвался. Всё, что было мной, — рухнуло в одну секунду.

И вот сейчас — то же самое. Не те же слова, но тот же холод, та же стерильность, та же пустота. Опять меня лишили выбора. Опять тело стало инструментом в чужих руках. Опять я осталась одна.

Я снова в ловушке. Без голоса. Без права на себя. И самое страшное — без права на свою волчицу, которая тогда замолчала вместе с ребёнком.

И вдруг — резкий звук. Грохот. Воздух взорвался чужим запахом. Дверь распахнулась. На пороге стоял он.

Высокий. Опасный. В идеально сидящем тёмном костюме. Челюсть сведена, плечи напряжены. А в глазах — не просто злость. Там было бешенство, холодный гнев, едва сдерживаемый человеческой оболочкой.

Волчица внутри ощерилась, рванулась. Альфа.

Найти изолятор оказалось проще простого. Запах волчицы ударил в нос, едва я ступил на нужный этаж. Чистый. Тонкий. Живой. Слишком настоящий для этой стерильной, мёртвой больницы.

Волк внутри ощетинился — не от ярости, от инстинкта. Он знал. Она здесь. Его пара. Его запах. Его жизнь. Узнавал её так же безошибочно, как когда-то узнал смерть — тогда, на границе, когда потерял другую.

Шёл медленно, шаг за шагом, каждый удар подошвы отдавался гулом в висках. Персонал рассыпался передо мной, как тени. Никто не осмелился остановить, спросить, встретить взгляд. И правильно. У меня была цель. Один запах. Одна дверь.

Изолятор.

Я остановился, ладонь легла на холодный металл ручки. Рывок. Дверь распахнулась так резко, что ударилась о стену. Щелчок. Гулкий стук. Тишина — треснула пополам.

Она вздрогнула.

Хрупкое тело под белой простынёй. Бледная кожа, дрожащие пальцы. Взгляд застыл в одной точке на стене, будто там можно найти спасение. Она сидела, вжимаясь в угол, слишком маленькая для этой палаты.

И запах. Боль. Узнаваемая до дрожи. Тот самый, что я уже когда-то чувствовал — запах утраты.

Волк внутри взвыл.

Её глаза — широко распахнутые, испуганные, как у зверька, загнанного в угол.

Сделал шаг внутрь. Тяжёлый. Медленный. И сразу почувствовал, как воздух между нами натянулся — как проволока под током. Каждое моё движение отзывалось дрожью в её теле.

— Ты Воронова? — спросил я. На самом деле не для ответа. Просто сверял: запах и лицо. Чтобы убедиться. Совпадают.

Она кивнула. Медленно. Будто боялась, что резким движением нарушит хрупкое равновесие. И, по правде сказать, правильно делала.

Я сделал шаг. Потом ещё один. Она не отшатнулась, только сильнее вжалась в спинку койки. Но глаза не отвела. Смотрела прямо.

— Ты знаешь, что внутри тебя? — остановился в трёх шагах. Ближе не надо. Моё присутствие и так давит.

— Мне сказали… — голос сорвался на шёпот, дрожащий, будто шаг по тонкому льду. — Что произошла ошибка. Что это… эмбрион.

Замолчал. На секунду. Но этой секунды хватило, чтобы ощутить, как внутри поднимается волк.

— Не эмбрион, — произнёс медленно, отчётливо. — Это мой ребёнок.

Она вздрогнула. И вместе с ней — что-то внутри. Волчица. Слабый отклик, как едва слышный рык, но живой. Я почувствовал её. Она слышала каждое моё слово.

— Я не соглашалась! Я не просила! — сорвалась она. Голос дрогнул, но не стал истерикой. В нём звучала боль. Настоящая. Та, что переживает только та, кто уже теряла.

Она смотрела на меня, и в её взгляде я читал приговор.

Я не двинулся с места. И не нужно было. Власть альфы не в шаге вперёд. Власть — в том, что даже стоя у двери, ты заполняешь собой весь воздух.

— Мне всё равно, на что ты не соглашалась, — ответил ровно. Голос был холодным, без угрозы, без надрыва. — Меня интересует только одно: ты носишь моего ребёнка. Ты родишь его.