— Забываешься, омега.

Она дёргает уголком губ. Не испуг — упрямство.

— А по-моему, это ты решил, что тебе всё можно.

Голос хриплый, ровный. В нём рычание. Она не боится. И от этого внутри меня закипает.

— Я — альфа, — шиплю у самой её шеи. — И ты в моём доме.

— А я — не вещь, — отвечает мгновенно. — Иди к той, что прибежала к тебе.

Слова — почти в лицо. Её пульс бьётся в горле, и я чувствую, как он синхронно отвечает моему.

Рука тянется к ней — и замирает. Ещё шаг — и я сорвусь. Она это чувствует. Видит. Но не отступает.

На миг хочется рыкнуть. Прижать. Заставить замолчать.

Но дыхание её сбивается. Тело напряжено. Она не должна волноваться. Не сейчас.

Сжимаю челюсть. Внутри всё гремит, волк рвётся наружу. Но голос звучит ровно:

— Не твоё дело, девочка.

Она моргает один раз. Ресницы дрожат, но взгляд не тускнеет.

Я разворачиваюсь и выхожу с кухни. Пока мы оба не перешли ту грань, за которой уже нет возврата.

Он ушёл. Не громко, без крика и даже без привычного хлопка двери — просто шаги растворились в тишине, и сразу стало так, словно воздух в доме осел, сгустился и пропитался грозой.

Я остаюсь на кухне одна. Кружка дрожит в пальцах, будто её вес вдвое тяжелее, чем обычно, и мне приходится удерживать её изо всех сил. Внутри же всё трясёт, не хуже, чем при высокой температуре, — дыхание сбивается, сердце стучит слишком быстро.

«Иди к той, что к тебе прибегала» — мои слова звучат в голове и режут сильнее любого ножа. Я ведь знала, что не стоило их произносить, но не удержалась. Он не поднял на меня руку, не заставил склониться или подчиниться, не сказал ни одного приказа. А укусила именно я. Словом.

Теперь ненавижу себя больше, чем его. Из злости бросаю ложку в мойку. Звук раскатывается по кухне, звонкий и резкий, но даже этот грохот не способен заглушить дрожь, бегущую по моим рукам.

Волчица внутри молчит. Она не рычит, не вырывается наружу, а просто будто отворачивается, обижаясь на меня, за то что снова не сумела понять: он для меня враг или всё-таки тот, кто ещё рядом?

Падаю на диван и вцепляюсь в подушку обеими руками, сжимаю её так крепко, что костяшки пальцев белеют. Злость поднимается изнутри, разливается горячей волной, бурлит под кожей, словно закипающая вода в чайнике, и не даёт мне дышать ровно.

Знаю: не должна была говорить этого. Но и молчать я никогда не умела, особенно тогда, когда сердце бьётся так громко, что отзывается в ушах, дыхание сбивается и каждое слово словно само рвётся наружу. Он — альфа. А я — не девочка, что строит гнёзда у его ног и ждёт ласки. Я защищаюсь. Резко, громко, наперекор. Потому что боюсь.

Боюсь снова довериться. Боюсь увидеть в нём того, кто останется, а потом — понять, что он всё же уйдёт. Уйдёт, как уходили все до него. Все те, кто обещал шепотом: «Я рядом».

Проходит час, и тишина становится почти невыносимой. Я поднимаюсь наверх и вижу, что комната пуста. Запираюсь изнутри, прислоняюсь лбом к двери, будто сама собой становлюсь последним барьером. Слышу, как внизу гаснет свет и кто-то идёт по коридору, но шаги не его. Артём не пришёл. Он злится.

Только теперь — не совсем.

Волчонок внутри ещё слишком мал, чтобы слышать мои мысли. он чувствует. Я машинально глажу живот, будто пытаюсь успокоить не только его, но и себя

С смотрю наружу. В лесу мерцают светлячки, распахиваются силуэты деревьев, ночной воздух будто укрывает их мягким пологом. Там — спокойствие. А во мне бушует буря. И я знаю: утро уже не будет прежним. Потому что впервые за долгое время я не хочу бежать. Но и не понимаю, как остаться.

Сажусь прямо на пол, упираясь спиной в край кровати. Сброшенное одеяло сбилось у ног, окно приоткрыто, и в комнату медленно проникает запах хвои и влажной ночи.

Ладони ложатся на живот, пальцы ощущают тонкую ткань и тепло кожи. Там — жизнь. Совсем крохотная. Но уже часть меня. Уже кто-то.

— Прости, — шепчу в темноту. — Я слишком часто боюсь.

Волчица внутри отзывается мягким движением. Ни злобы, ни протеста. Только спокойное согласие. Я вдыхаю глубже, и грудь сдавливает иначе — не страхом, а тяжёлым осознанием.

Я не хочу снова быть слабой. Не хочу снова падать и терять. Не позволю себя сломать. И не позволю ему исчезнуть.

Провожу рукой по животу. Смотрю в ночь за окном, где деревья заслоняют горизонт.

— Я буду сильной, — шепчу почти неслышно. — Ради тебя. Не ради Артёма. Не ради тех, кто ждёт, что я сдамся. Только ради тебя, маленький. Ради нас.

И в этот миг внутри вспыхивает тепло. Не движение, не толчок — просто мягкий отклик, похожий на надежду. И впервые за долгое время я не чувствую себя сломанной.

Засыпаю медленно, но тьма не приносит отдыха. Вместо сна приходят кошмары — старые, упрямые, словно их кто-то снова распечатал и положил рядом.

Прошла неделя.

Похороны прошли без меня.

Лежала в палате, неподвижная, словно заключённая в собственное тело, и смотрела в потолок, как в пустое небо. Слёзы не приходили. Боль была слишком глубокой, словно зажата в груди так плотно, что уже не могла выйти наружу. Всё заклинило.

Когда я вернулась домой, стены встретили меня тишиной. Они стояли на своих местах, но я уже не ощущала их защитой. Дом перестал быть домом. Воздух в нём изменился — стал сухим, выдохшимся, как будто выгорел вместе с тем, что когда-то наполняло его жизнью.

Как будто вместе с жизнью ушло и то, что делало этот дом тёплым.

У входа ждал отец. Он не шагнул навстречу, не раскрыл рук. Стоял, как изваяние, холодный и прямой. Его глаза скользнули по мне так, будто я была не дочь, а подчинённая, которую вызвали к отчёту.

Объятие оказалось быстрым, формальным — больше похожим на проверку. Запах шерсти обжёг память. Раньше он был защитой. Теперь — клеймо власти.

— Ты справишься, — произнёс он ровно, без эмоций. Приговор.

Через три дня он привёл Романа.

Услышала его шаги ещё до того, как он вошёл. Уверенные, ленивые, но хищные. Он смотрел на меня слишком долго, слишком жадно — как на обещанный приз. Я различала в его взгляде не уважение, а голод. Давний, привычный.

— Юля, — в его голосе звучала ухмылка. — Рад, что ты дома. С тобой стая станет сильнее.

Он вёл себя так, будто уже хозяин. Осматривал гостиную, касался взглядом каждой детали, задерживался на мне, как на вещи, которую ждал. Я предчувствовала: он всегда хотел этого. Не союз. Не власть. Меня.

Отец молчал, но его тишина раздавливала. Он не объяснял и не спрашивал — просто утверждал новую реальность.

— Ты больше не связана, — холодно бросил он. — А он готов. Союз укрепит стаю. Совет поддержит.

Слово «союз» резануло. Оно звучало, как приговор, вынесенный без участия обвиняемой.

Стояла у дверей, чувствуя себя чужой в собственном доме. Меня не спрашивали.

Роман приблизился. Его шаги были медленными, нарочито спокойными. Он словно наслаждался моей беспомощностью.

— Я приму тебя, — сказал, глядя прямо. — Мне всё равно, кто был до меня. Даже если это была… ошибка.

Его взгляд скользнул вниз, остановился на животе. Я чувствовала, как он оценивает, считает, проверяет.

— Главное — кто будет после.

Его голос был тихим, но в нём не было ни сомнения, ни стыда. Только собственническая уверенность. Он говорил обо мне, как о вещи. Отец коротко кивнул, будто подписывал протокол.

— Он силён. Он станет вожаком. А ты — омега. Ты знаешь цену правильной пары.

Я слышала только холодный расчёт. Ни слова о любви. Ни капли сожаления. Только власть.

Во сне всё повторяется. Та же гостиная. Та же лампа, мягкий свет которой теперь казался насмешкой. И он.

Роман подходит ближе. Медленно. Уверенно. Его глаза — тёмные, прожигающие. В них не было желания защитить — только право обладать.

— Теперь без фокусов, Юля, — шепчет он. — Ты одна. Ты свободна. Но у тебя нет выбора.

Я хочу закричать. Но крик застревает. Ноги приросли к полу. Грудная клетка стянута. Воздуха нет.