Пауза. Он понял.

— Срок?

— Вчера, — отрезаю. И сбрасываю.

Глушу двигатель. Просто сижу рядом. Слушаю, как она дышит. Тихо, сбивчиво. Но дышит. Сейчас это единственное, что имеет значение. Всё остальное будет потом. Главное — она живая.

А значит — будет спасена. Я позабочусь. Лично.

Телефон кладу в подстаканник. Смотрю на неё. Юлия почти не двигается. Точнее, двигается — грудная клетка едва заметно поднимается и опадает. Но сердце бьётся. Я слышу ритм, ловлю его, держу в себе.

Медленно набираю второй номер. Машина уже покидает стоянку.

Один гудок. Ответ быстрый.

— Павел Валентинович, это Чернов. Нужна помощь. Срочно.

— Слушаю, Артём.

— Омега. Беременна. Мой ребёнок. В крови — седатив. Доза неизвестна. Состояние нестабильное. Мы в пути.

На том конце — тишина. Потом сдержанный выдох. Не шумный — напряжённый.

— Встречу вас у дома. Комнату подготовим. Аппаратура будет на месте. Осмотрю сразу.

— Сделайте всё, что потребуется.

— Уже выхожу.

Сбрасываю вызов. Пальцы постукивают по кожаной обивке, будто ловят её дыхание, пытаются удержать его ритм.

Она держится. Но на грани. Теперь всё зависит от нас. Машина въезжает во двор. Ворота распахиваются плавно, бесшумно. Всё так, как должно быть.

Это мой дом. Моя территория. Здесь я контролирую каждый шаг. Каждый вдох. У крыльца уже ждёт медсестра. В форме, с планшетом. Ни одного лишнего движения, ни слова.

Выходя, подхватываю Юлю на руки. Никому не позволю прикоснуться. Она — только в моих руках.

Её кожа горячая, пальцы дрожат, будто от холода. Она почти не ощущает, что я её держу.

Комната готова. Просторная, светлая. Ни острых углов, ни запаха больницы.

Постель — плотное, чистое бельё. Аппаратура оживает только тогда, когда я сам укладываю её на матрас. Аккуратно. Медленно. Так, как будто держу не тело, а тонкую грань между жизнью и смертью.

Мы с Климовым уходим в кабинет. Дверь за нами закрывается плотно, глухо. Без слов. Без пауз. Только факты.

Я швыряю папку на стол.

Климов молча разворачивает документы, быстро просматривает страницы. Его пальцы уверенно, почти хищно выцепляют нужное. Он замирает.

— У неё уже был выкидыш, Артём, — голос ровный, но под ним звенит сталь. — И это не просто омега. Это самка с тонкой репродуктивной системой и крайне хрупкой психикой. У неё нестабильный гормональный фон. Любой удар по связи — смертелен.

Он поднимает глаза. Взгляд прямой, острый.

— Ты знал, на каком сроке?

— Нет. Только то, что ребёнок не выжил, — отвечаю жёстко.

— Пятый месяц. Артём, это уже сформированный плод. Не эмбрион. Волчонок. Он уже включён в биоритм матери: реагирует на её эмоции, синхронизирует дыхание и сон, держится за её зверя. Это не просто ребёнок. Это часть её инстинкта.

Я сжимаю кулак. Суставы хрустят.

— После потери на таком сроке… — Климов делает паузу, подбирает формулировку. — Омеги редко выживают. Их психика рвётся вместе с телом. Разрыв связи ломает зверя. И чаще всего — насовсем.

Теперь он смотрит не как врач. Как самец, который видел слишком много смертей. В его взгляде — злость и холод.

— Ты хочешь сказать… — мой голос тише шёпота, но он колет, как лёд. — Ей вкололи седатив. Как это на неё повлияло?

Седатив. Третья группа.Доза ударная. Без тестов.

Климов задерживает дыхание. Потом откидывается в кресле, складывает ладони на стол. Его голос остаётся ровным, но в нём проступает металл:

— Это значит, что они заглушили её зверя. Омегу, которая только начинала стабилизироваться. Седатив этой группы давит не тело — он давит связь. Он делает самку пустой, выжигает всё, что оживает.

Я медленно поднимаю взгляд. В висках стучит, челюсть сводит от злости.

— Беременность? — выдавливаю.

Климов не сразу отвечает. Секунда — и только потом:

— Чудо. Подсадной эмбрион должен был погибнуть сразу. На такой дозе — стопроцентный выкидыш. Но он удержался. Не физиологией — чистым инстинктом.

Он смотрит прямо. Жёстко.

— Но цена… её психика. Омеги после таких вмешательств почти не возвращаются. Разрыв связи ломает их изнутри. И это может случиться в любой момент.

Я сжимаю кулак так, что суставы трещат. Перед глазами — не буквы, а её лицо. Бледное. Пустое. Но живое. Пока.

— Ещё бы сутки, — голос Климова глухой. — И ты бы не успел. Она просто не проснулась бы. Ни она. Ни волчонок.

Слова падают на меня тяжело, как камни. Я не отвечаю.

Внутри — не пульс. Внутри — стук. Глухой, мерный, как набат по мёртвому воздуху.

Это не адреналин. Не страх. Это гнев. Холодный, вязкий, тёмный, как густая кровь, что застывает в венах.

— Чёрт, — вырывается сипло. Воздуха мало, будто горло перехватили.

Сжимаю ручку так, что пластик не выдерживает. Треск рвётся наружу. Хрупкая оболочка ломается, крошится в ладони, осыпается мелкими осколками на стол. Вся моя злость — в этом щелчке.

— Если бы я опоздал… если бы не этот звонок… — губы сами выталкивают слова.

Климов делает шаг к двери. Тяжёлый, размеренный. Останавливается, оборачивается.

— Сейчас главное — вывести остатки препарата. Постепенно, маленькими дозами. Без резких шагов, без стресса, — голос Павла становится твёрдым.

Он смотрит прямо, не отводя глаз. Это уже не просто врач — это мужчина, который говорит без права на возражение:

— Она под моим контролем. Потом реабилитация. И главное: рядом с ней не должно быть никого, кто не понимает, через что она прошла.

Я киваю один раз. Коротко. Как подпись под приказом.

— Всё будет по моим правилам, — произношу тихо, но так, что спорить невозможно.

Климов уходит. Дверь закрывается мягко, почти беззвучно. Но у меня в ушах всё равно звенит. Не от его слов. От мысли, что мы стояли на краю — и я мог не успеть.

Я сидела на кровати, плотнее забираясь в плед. Комната казалась слишком тихой.

Дверь распахнулась плавно — без скрипа, без суеты. Вошёл мужчина лет сорока. Не охрана. И не тот, кто был в палате. Прямая спина, ровный шаг, папка помещена под локтем.

Лицо — спокойное, собранное. Ни давления, ни холодной отстранённости.

Взгляд не впивался, но и не соскальзывал. Он просто подошёл и расположился в кресле рядом.

— Добрый день, Юлия, — негромко. — Павел Климов. Личный врач Артёма Чернова.

Я кивнула. Голоса не нашлось.

Он выдержал паузу, затем тем же мягким, ровным тоном:

— Я веду ваше наблюдение. Сегодня — осмотр, разговор, ответы на вопросы, если они появятся.

— Где я? — почти шёпотом.

— В доме Артёма. Территория Южной стаи. Медблок. Периметр под охраной. Здесь вы в безопасности.

— Почему я здесь?

— Потому что, останьтесь вы в той клинике, всё могло закончиться иначе.

Он чуть подался вперёд, не вторгаясь в границы.

— Вам ввели седатив третьей группы — препарат для жёсткого подавления альф-реакций. Но вы — омега. И вы беременны.

Я застыла. Лицо держало спокойствие, а внутри всё сжалось в тугой узел.

Он заметил, как я напряглась.

— Назначение сделали по старому протоколу, — сказал он ровно. — Ваш ID подтянул некорректные данные. Вас подключили и запустили процедуру. Без сверки. Без анализа текущего состояния. Это не ваша вина, Юлия. Это системная ошибка. Грубая. Опасная.

— Ошибка?.. — едва слышно выдохнула я.

Он кивнул коротко:

— Но несмотря ни на что… эмбрион прижился.

Павел замолчал, будто выбирая каждое слово.

— Это значит, ваш организм не отторг беременность. Он держит. Он борется.

Отвернулась. Внутри напряглась волчица — не зарычала, не ударила лапой, а просто затаилась, вслушиваясь.

— Я видел вашу карту, Юлия, — продолжил он мягко. — Знаю, что вы уже теряли. И понимаю, какой ценой далось выживание после.

Молчание. Только сердце гулко било в висках.

— Бояться — естественно, — добавил он. — Но сейчас вы под наблюдением. Под защитой. Гормоны стабилизировались, пульс ровный, температура в норме.