— Я спас её, — отвечаю. — А ты разрушил всё.

Машина скорой врывается во двор, мигалки режут сумерки. Становится светлее, но внутри — темнее.

Роман отступает. На лице — злоба, но и понимание: не сейчас. Не сегодня.

— Это ещё не конец, — бросает и исчезает между домами, как тень.

— Артём… — Юля почти теряет сознание от боли.

Я ловлю её, прижимаю к груди.

— Держись, малышка.

Юлю укладывают на заднее сиденье скорой. Места немного, но сейчас важна каждая секунда. Свет яркий, режет глаза. Климов в маске, в перчатках, уже осматривает её.

— Полное раскрытие, — говорит быстро. — Головка идёт. Рожаем здесь, времени нет.

Я рядом. Сижу сбоку, держу её за руку. Она мокрая от пота. Ладони скользкие. Юля вся напряжена — дышит часто, поверхностно. Губы дрожат.

— Вдох… и потуга, — спокойно говорит Климов. — Юля, ты справишься. Всё идёт как надо.

— Я… не могу, — шепчет она. Голос срывается, глаза полные страха.

— Можешь. Я рядом, слышишь? Я с тобой, — говорю тихо, наклоняюсь ближе, кладу ладонь на её живот, чтобы она чувствовала меня.

— Дыши, как мы учили, — подключается Климов. — Глубоко. И вниз. Работай животом.

Юля сжимает мою руку до боли. Тело выгибается, и она кричит. Но это — не истерика. Даёт выход ребёнку.

— Ещё немного, — говорю. — Ты почти у цели. Ты уже всё сделала, осталось чуть-чуть.

— Артем, я больши никогда на это не решусь, - хрипит она.

Климов работает чётко. Контролирует процесс, говорит, когда тужиться, когда отдышаться.

— Потуга! Ещё одна! Тужься! — звучит команда. — Отлично, голова появилась. Всё хорошо.

Я смотрю на Юлю. Лицо в поту, щеки пылают, губы прикушены. Но она держится. До последнего. Ради него. Ради нас.

— Юля, ещё чуть-чуть. Он почти здесь, слышишь? — не отпускаю её ладонь, глажу по волосам. — Ты моя героиня.

— Плечики… — говорит Климов. — Последний толчок. Всё.

Юля тужится. Напрягается вся. И вдруг — раздаётся крик. Громкий. Сильный. Пронзительный.

Он родился. Наш сын.

Климов ловко перехватывает ребёнка, обрезает пуповину, заворачивает его в одеяло и кладёт Юле на грудь.

Она ничего не говорит. Только плачет. Тихо. Улыбаясь сквозь слёзы. Гладит его ладонью по спинке.

Я прикасаюсь к её щеке, прижимаюсь лбом к её виску. Обнимаю за плечи.

— Ты справилась, Юль. Всё позади. Он с нами.

Сейчас весь мир — это только мы трое. Держу его на руках — тёплого, крохотного, такого живого.

Он шевелится, расправляет кулачки, а потом вдруг приоткрывает глаза.

Смотрит на меня. Глубоко. Прямо. Волк замирает. Принюхивается. Наш. Никаких сомнений.

Кровь. Связь. Волчонок. Мой.

Я почти не дышу, просто впитываю этот момент. Он родился. Он здесь. Я стал отцом.

— Привет, малыш, — шепчу, едва касаясь губами его лба. Он издаёт тонкий звук, будто узнал меня.

Сердце сжимается, а потом я осторожно, бережно передаю его Юле.

Она улыбается сквозь слёзы, прижимает его к груди.

— Ты справилась, — говорю тихо, гладя её по щеке. — Ты молодец.

Она кивает. Сил почти нет, но в её глазах — свет. Наш. Теперь у нас всё есть.

— Отдыхай.

— Отдайте. Я скоро приду, — шепчу врачу и выпрямляюсь.

Пора закончить то, что должен. Пока волчонок дышит у её груди — я приведу в порядок весь остальной мир.

Теперь — моя очередь.

Во дворе уже стояли мои. Бесшумные. Готовые. Один взгляд — и они понимали всё.

Стая ждала команды. Но не как люди. Как звери.

— Найти Астахова. Зажать. Дальше — я, — говорю глухо, без лишнего.

Никаких “если”. Никаких компромиссов. Он нарушил законы. Пришёл на мою территорию.

Он пытался снова забрать у неё всё. И чуть не сломал то, что я собирал по кускам. Вой прокатился по территории. Пронзительный. Боевой. Не жалость. Не эмоция. Инстинкт.

Астахов не убежит. Стая идёт по его следу. И я — во главе.

Охота закончилась там, где и должна была начаться — в сыром приграничном лесу, на границе двух территорий.

Я знал, что Роман придёт именно сюда. Возвращаться домой он не мог. На моей земле ему грозила смерть. А здесь — нейтрал, пустота. Временная. Он ещё надеялся выскользнуть.

Но я пришёл сам.

Он стоял, опершись о дерево. Пальто порвано, рука и лицо в крови. И даже сейчас — тот же взгляд: уверенность, помноженная на ярость. В ней было слишком много злобы, чтобы называться честью.

— Чернов, — произнёс он, не пытаясь шептать. — Не думал, что приедешь лично. Думал, вышлешь своих.

Я остановился в трёх метрах. Ветер в этом лесу пах не хвоей — кровью. Болью.

— Я всегда заканчиваю сам. Особенно когда это касается моей семьи.

Он хрипло усмехнулся.

— Семья… Ты правда думаешь, она твоя? Только потому что ты оказался рядом? Потому что родила твоего ребёнка?

Я молчал. Волк внутри рвался вперёд, рвал связки, требовал — мести. Но я держал его. Пока держал.

— Она принадлежала мне, Артём, — тихо сказал Роман. — Всегда. Ещё до вашего “воскрешения из пепла”. Я знал её с детства. Хотел жениться. Был рядом, когда у неё всё рухнуло. Но она выбрала не меня. Она выбрала Олега. Слабого. Труса.

— Ты убил его. И чуть не убил её.

— Я сделал, что должен, — прошипел он. — Хотел убрать слабость. Волчица должна быть при альфе. Но она смотрела на него, как будто он — солнце. А теперь ты занял его место. Только ты не понял: она не твоя.

Я сделал шаг. Один. Медленный. Встал так, чтобы ветер не мешал взгляду.

— Ты решал за неё всё. Всю жизнь. Убрал мужа. Хотел забрать ребёнка. И чуть не убил её снова.

— Я хотел спасти её от самой себя! — взревел. — Ты не понимаешь, каково это — видеть, как твоя омега гибнет в чужих руках! Ты не знаешь, что это значит!

Я сжал кулаки. Но голос был ровным:

— Я Уже держал на руках умирающую волчицу. Уже слышал, как обрывается то, что должно было стать новой жизнью. Тогда это сделала другая стая — и я стёр её с лица земли. Но если ты думаешь, что я позволю это повторить — хоть на миг, хоть в другом обличье — ты плохо меня знаешь. На этот раз ты не успел. И не успеешь. Никогда.

— Потому что ты живучий сукин сын, — зло усмехнулся он.

— Нет. Потому что я — её выбор. Её защита. Её Альфа.

Он бросился первым. Без предупреждения. Как всегда. Его стиль — ударить первым, надеясь на эффект неожиданности.

Но я ждал.

Он ударил — я поймал его руку, развернул, врезал локтем в шею. Мы рухнули в грязь. Волчьи рефлексы вырывались наружу. Он рвался, пытался освободиться — но был медленнее. Его ярость — рваная, истеричная. Моя — холодная. Он кричал — я рычал. Он рвался — я ломал.

— Хотел войти в историю? — прошипел, прижимая его к земле. — Войдёшь как тот, кто напал на беременную омегу. На чужой территории. И умер, как пёс

Я вгрызся в его шею. Волчья форма, частичная, дала мне силу. Он захрипел. Дёрнулся. Один раз. Потом — затих.

Я встал. Долго смотрел на тело. Ветер сорвал с ветки листву — и прижал её к грязи. Как и его.

Не чувствовал облегчения. Только тишину.

Вернулся в клинику к утру. Солнце только поднималось, розовым прорываясь сквозь стеклянные стены. Медсестра узнала меня сразу. Я прошёл мимо.

В палате было полутемно. Она лежала, прижав к себе малыша.

— Ты вернулся, — прошептала Юля, не открывая глаз.

— Я всегда возвращаюсь, — сказал, опускаясь на край кровати.

Тишина. Та, что не бывает в больницах. Только мягкий свет, шелест вентиляции, приглушённые шаги где-то в коридоре. Просторно. Спокойно.

Палата — «люкс»: мягкие шторы, удобная кровать, кресло у окна, детская колыбель рядом. Но он не в колыбели. Наш сын — у неё на груди, под белым пледом. Крошечный, тёплый, с кулачком, который она бессознательно гладила пальцем.

— Всё хорошо? — почти шёпотом.

Я кивнул.

— Теперь — да.

Провёл рукой по её волосам, убрал пряди с лба. Взгляд скользнул на малыша. Он спал, разомлев от её тепла. Щека прижата к груди, ресницы едва заметны.