Артём берёт вилку, делает первый укус. Смотрит на меня с лёгким удивлением и вдруг начинает есть жадно, с аппетитом. Половина тарелки исчезает за считанные минуты.

— Очень вкусно, — произносит, и в голосе слышится неподдельность.

Я улыбаюсь, наблюдая, как он доедает последнюю ложку.

— Вижу, голодный был.

— Да, — он отставляет тарелку. — Давно никто так не готовил. Домашнюю еду сложно забыть.

Я невольно улыбаюсь шире.

— Значит, надо чаще вспоминать.

Он задерживает на мне взгляд чуть дольше, чем нужно. В глазах нет ни давления, ни хищности — только тихое, неожиданное тепло.

— Ты не только еду принесла в этот дом, Юля, — произносит он.

— А что ещё? — спрашиваю спокойно.

— Уют. Спокойствие. Жизнь.

Молча накладываю ему вторую порцию и пододвигаю тарелку ближе. Он удивляется, но берёт вилку и продолжает. На этот раз ест иначе — медленнее. Словно не голод утоляет, а пробует, разбирает вкус.

— Уже не голодный волк, а гурман? — шучу, садясь напротив.

Он делает паузу, прожёвывает, смотрит пристально.

— Когда еда такая… можно позволить себе притормозить.

Оглядываю квартиру. Белые стены, строгие линии мебели, холодный блеск стекла и металла. Слишком идеально, слишком пусто. Но сейчас запах курицы и картошки впитывается в воздух, перебивает аромат бетона и дорогих свечей. И эта стерильная квартира вдруг становится ближе к дому.

— Особенно если её приготовила не кухарка, а ты.

От его голоса по коже проходит лёгкая дрожь. Он не флиртует. Не играет. Просто констатирует факт.

— Мне не сложно, — пожимаю плечами. — Я всегда готовила. Сколько себя помню.

Он смотрит. Не перебивает. Только слушает. А это — редкость.

— Мама умерла, когда мне было пять.

Говорю спокойно, но внутри будто ногтём проводят по старому шраму.

— Уже лет с семи я стояла у плиты. Сначала помогала, потом — сама.

Молчу. Пару секунд. Чтобы сглотнуть то, что всё равно царапает.

— Отец всё время был на совещаниях. Стая, дела, советы. Ему было не до меня.

Снижаю голос. Смотрю на ладони. На линию пальцев.

— Кухня стала единственным местом, где я могла быть нужной. Хоть кому-то. Хоть как-то.

Поднимаю глаза. А он молчит. Не жалеет. Не давит. Но в этом молчании есть что-то другое. Не пустота. Принятие.

— Ты её помнишь? — голос Артёма ровный, но в нём мягкость. Осторожность. Как будто боится задеть, раскрошить.

— Фрагментами, — отвечаю, не встречая его взгляда. — Но этого достаточно.

И снова возвращаюсь туда. В ту тишину, где она исчезла, а я осталась.

— Отец тогда… закрылся. Ушёл в работу, в стаю, в переговоры. Она была для него всем. А когда её не стало — будто и меня не стало тоже.

Сцепляю пальцы в замок, стискиваю до боли.

— Я жила сама по себе. Школа. Подруги. Ранняя самостоятельность. Всё вроде было.

Статус. Популярность. Первый среди мальчишек. А потом — Олег. Он. Я. Мы выбрали друг друга.

Он ставит бокал так тихо, что я едва уловила звук. Будто боится, что звон стекла нарушит хрупкую тишину.

— Я был женат, — произносит он просто.

Я не шевелюсь. Не задаю вопросов. Жду.

Он смотрит в стол. Пальцы сцеплены, суставы белеют. Голос ровный, но слишком — будто каждое слово даётся через боль.

— Оля ждала ребёнка, — наконец продолжает он. — Мы почти никому не сказали. Даже в стае знали единицы. Хотели тишины.

В груди у меня всё сжимается. Я чувствую, куда он ведёт.

— Один из чужих решил, что может позволить себе больше, — в его голосе срыв. Глухой, тяжёлый.

— Альфа Востока, — выдыхаю.

Он кивает. И воздух вокруг становится холоднее. В памяти всплывают слухи, которыми тогда жила каждая стая. О Чернове, о бойне, о том, что он озверел и рвал всех подряд. Но никто не говорил — из-за чего.

— Я отказал, — Артём произносит коротко. — И потом была охота.

Поднимает взгляд, и в нём — волчья ярость. Но дальше голос снова падает, становится низким, почти неразборчивым:

— Оля не кричала. Он знал, как сделать быстро. Тихо.

Запах железа будто наполняет комнату. Я моргаю, но не прогоняю это видение.

— Он убил её, — говорит Артём. — Врачи чудом спасли эмбрион.

Я резко вдыхаю.

— Как?.. — голос срывается.

— Это была первая неделя, — отвечает он, и пальцы у него дрожат. — Только-только. Она ещё сама не привыкла к этой мысли. Но они успели. Взяли клетки. Поместили в лабораторную среду. Поддержали гормонами. И ждали.

Его взгляд цепляется за мой.

— Всё это время я думал: ради чего жить? Ради кого держаться? И ответ был только один — ради него.

Я слышу, как кровь стучит в ушах. Понимаю, к чему он ведёт, но страшусь вслух.

— Теперь ты, Юля, — он произносит это глухо, будто сам не верит, — вынашиваешь моего ребёнка. Ее ребёнка. Нашего.

Слова падают тяжело, будто камни в воду. Но они меня не топят — наоборот. Я чувствую, как внутри поднимается дрожь. Как запах кухни — еда, специи, вино — отступает, уступая место другому: теплу, почти домашнему.

Я тянусь к нему. Просто кладу ладонь поверх его руки.

— Теперь он твой сын. И мой, — шепчу.

Артём зажмуривает глаза. Словно впервые за долгое время позволил себе вдохнуть полной грудью.

Давно я не сидел так — за ужином, спокойно. Без охраны за стеной, без звонков, разрывающих тишину, без бесконечного графика, давившего на плечи. Я даже не помню, когда последний раз ел настоящую, домашнюю еду — простую, тёплую, сытную.

Передо мной стояла тарелка с горячей едой, аромат которой сводит с ума.. Напротив сидела Юля. Её лёгкая, едва уловимая улыбка была искренней. Глаза, несмотря на усталость, светились мягким, тихим светом. Теплее, чем раньше.

Я видел, как она сутулится, как пальцы теребят салфетку. Она явно устала, но впервые за долгое время её усталость не пугала меня. Наоборот, она делала её ближе, настоящей.

Наш разговор был нужен. Не для того, чтобы разбередить старые раны, а чтобы убедиться: мы всё ещё вместе. Мы не так уж и разные. Оба теряли, оба до сих пор не можем спать спокойно, оба стараемся сохранить то, что осталось.

Я беру бокал, и стекло дрожит в пальцах. Юля следит за мной и поднимает свой.

— За то, что мы не сломались, — говорю, не спеша, будто каждое слово нужно взвесить.

Она чуть улыбается, в её взгляде — усталость и согласие.

— И за то, что мы всё ещё живы, — отвечает она.

Звон бокалов раздаётся мягко, почти хрупко. И почему-то именно этот звук становится для меня новой отметкой, новым рубежом.

Тишина, что заполняет комнату, уже не тянет вниз, как раньше. Она не гнетёт, а держит. В ней есть тепло.

Я сижу и смотрю на неё. В этом есть что-то тревожное, что-то, что может всё изменить.

Хочу защищать её не только по зову природы, не только из-за инстинктов. Я хочу, чтобы она была рядом, просто была. Любовь ли это? Не знаю. Пока не хочу разбираться.Она маленькая, хрупкая, но с характером, который не раз обжигал сильнее пламени.

Моя омега. Мать моего ребёнка. И, возможно, нечто большее. Но это — потом.

Сейчас достаточно просто сидеть здесь и впервые за долгое время чувствовать, что я дома.

Я наклоняюсь к ней.

— Пойдём, уложим тебя спать, — говорю тихо, беря её за руку.

Пальцы у неё тонкие, но они крепко сжимают мои в ответ. Она не протестует. Молча идёт рядом. Мы поднимаемся на второй этаж. У двери в мою спальню я останавливаюсь и открываю её. Юля смотрит на кровать, потом на меня.

— Ты… побудешь со мной? — её голос едва слышен. Пауза. — Когда ты рядом… мне не снятся кошмары.

Смотрю в её глаза. И понимаю: в этих словах нет слабости. Есть только доверие. И я не могу его проигнорировать.

— Побуду, — отвечаю просто.

Веду её внутрь. Закрываю дверь. И остаюсь.

Она засыпает быстро. Буквально через пару минут дыхание становится ровным, спокойным. Лицо мягкое, расслабленное, будто тень тревог ушла.