Я делаю шаг к двери.

— Готовь документы на выписку.

— Но у нас сутки до завершения цикла…

— Она уезжает со мной, — перебиваю.

Пауза.

— И пусть тот, кто за этим стоял, молится, чтобы я на нём остановился.

Я была на пятом месяце, когда всё оборвалось.

Беременность шла тяжело, но я держалась. Следила за каждым шагом: питание, сон, дыхание — всё по графику. Боялась сорваться. Боялась, что тело не выдержит. Но оно выдержало бы.

Если бы не авария.

Я не помню удара. Только крик Олега. Визг шин. И — темнота.

Очнулась в реанимации. Ушибы. Трещина в ребре. Швы. И тишина. Без него. Без ребёнка.

Олег погиб на месте. Меня вытащили. Говорили — повезло. Что чудом спаслась. Но это не чудо, когда ты остаёшься одна. Когда всё, что было смыслом, вытекло с кровью на операционном столе.

Я знала: нельзя было волноваться. Эмоции — риск. Но когда тебе говорят, что его больше нет… когда внутри — пусто… никакая выдержка не спасёт.

Я сорвалась. И тело сдалось вместе со мной. Так я потеряла всё. Мужа. Ребёнка. Осталась только оболочка. Тихая. Измотанная. С зашитой серединой.

Меня отправили на «восстановление». Подлечиться. Провериться. Побыть «под наблюдением».

Полгода.

Реабилитация. Тесты. Консультации. Психотерапия — мать её. Как будто разговор способен залатать то, что внутри выжжено до тла.

Они говорили, что я должна восстановиться. Что тело молодое. Что организм справится. Что у омеги высокая репродуктивная ценность.

Ценность.

Так и сказали. В лицо. Как будто я — не человек, а строка в медицинской базе. Как будто моя боль — просто этап. Фаза. Лечится. А я — «восстанавливаемый ресурс». Омега. Не вдова. Не женщина, потерявшая ребёнка.

А значит — рано или поздно кто-нибудь из волков захочет взять меня в пару. Сделать ставку. Обеспечить потомство.

А я молчала. Кивала. Пила их чёртовы витамины. Отвечала на вопросы. Делала вид, что хочу жить.

На последнем этапе восстановления я ушла. Тихо. Без истерик. Без прощаний. Просто вышла из центра — и больше не вернулась.

Уехала в город. Растворилась в потоке людей. Сняла квартиру. Однокомнатную. Холодную. Простую. Но свою.

Нашла работу — без статуса, без перспектив. Там никто не спрашивал, кто я. Им было всё равно.

Готовила себе завтрак. Ходила в магазин. Пила кофе из дешёвой бумажной чашки. И каждый день повторяла: ты жива. Значит, можешь всё начать заново.

Училась дышать — без страха. Жить — без расписания. Без врачей и чужих рук. И впервые за долгое время никто не напоминал, что я — ресурс.

Я не хотела стаи. Не хотела альфу. Не хотела быть чьей-то.

Просто хотела вернуть себе себя. Без клейма. Без контрактов. Без инструкций, как правильно «восстанавливаться».

И я почти справилась. Почти.

В один из дней в почтовом ящике лежал конверт. Белый. Без марки. Только штамп и штрихкод. Внутри — уведомление. Обязательный медицинский осмотр. Для всех оборотней. Без исключений. Без оговорок.

Неважно, где ты живёшь, к какой стае принадлежишь. Есть ли у тебя привилегии. Проверку проходят все. Это приказ. И касается он даже таких, как я. Тех, кто сбежал. Кто пытался исчезнуть.

Ближайшая больница уже объявила даты. Я сверила по карте — тридцать минут пешком. Не придёшь — штраф. Проигнорируешь повторно — придут сами.

Я пошла. Прошла терапевта. Кардиолога. Сдала кровь. Сделала УЗИ. Ровно. Чётко. Без сбоев.

Оставался один кабинет. Гинеколог.

Села в коридоре. Смотрела в белую стену. Не чувствовала ни страха, ни тревоги. Только усталость. Хотелось просто пройти и забыть. Вернуться домой. Снова быть одной. Снова быть свободной.

Но именно там всё и сломалось.

Женщина лет пятидесяти осмотрела меня спокойно. В её взгляде не было ни участия, ни любопытства. Только врачебная сосредоточенность.

Несколько вопросов. Сверка дат. Запись в карту. Всё по протоколу. Ровно. Чисто. Без следа личного.

— Назначим ещё одно УЗИ и мазок, — сказала она. — Направление я сейчас передам. Кабинет рядом, проходите.

Внутри — кушетка. Молодой врач. По виду — только после интернатуры. Медсестра перебирает бумаги. Зачитывает вслух данные из карты.

Я сажусь, как велено. Всё кажется обычным.

— Сейчас возьмём мазок и проведём процедуру, — говорит врач. — У вас подтверждена программа, верно?

— Программа?.. — переспросила .

Наверное, профосмотр. Или реабилитация. Я кивнула. Машинально.

Он не уточнил.

Медсестра суетится с пробирками. Комментирует параметры. Называет результаты анализов. Голос спокойный.

— Ложитесь на кушетку. Сейчас УЗИ. Потом лекарство — и всё.

Говорит врач. Спокойно. Без эмоций.

Холодный гель на животе. Экран. Он смотрит. Нажимает кнопки. Записывает данные.

— Всё хорошо, — говорит наконец. — Матка восстановлена. Повторная беременность возможна. Осложнений не вижу.

Я моргаю. Не сразу понимаю. Какая беременность?

Но не спрашиваю. Просто вытираю гель.

В кабинет возвращается медсестра. В руках — шприц.

— Не переживайте, — говорит она. — Витаминный коктейль и лёгкое седативное. Стандартная процедура.

Я киваю. Слишком быстро. Слишком привычно.

Укол.

Мягкое тепло растекается по вене. Голова становится лёгкой. Веки тяжелеют.

Я пытаюсь задать вопрос. Открыть рот. Сказать хоть слово.

Но губы не слушаются.

Мир отодвигается в сторону. Медленно. Как задвигающаяся ширма.

Очнулась резко — будто что-то мощное вытолкнуло меня наверх, из вязкой темноты. Рывок — и я снова в теле. Тяжёлом, чужом, налитом свинцом. Оно не слушается.

Пальцы онемели, руки поджаты, дыхание рваное. Веки липнут, а над головой белый потолок и лампа, пульсирующая слишком ровно, слишком машинально.

Тишина давит. Не абсолютная — под ней слышится равномерное гудение аппаратуры. Будто сердце комнаты бьётся вместе с моим.

Я лежу на больничной койке. Простыни безупречно чистые, подушка слишком мягкая. Всё — стерильно, обезличено.

Капельница в вене. Под бинтом что-то тянет, будто под кожу вшили металл. Воздух густой от антисептика… и чего-то ещё. Страх. Не мой. Чужой, впитавшийся в стены.

Пробую подняться. Мышцы будто из ваты. Голова кружится, дыхание сбивается. Падаю обратно. Мир плывёт, растворяется, остаётся за стеклом.

Дверь открывается без стука.

Входит женщина. Средних лет. В форме, но без халата. Уверенная походка, ровная осанка, лицо без эмоций. Ни удивления, ни сочувствия. Она смотрит так, как смотрят те, кто давно научился не показывать, что думает.

— Доброе утро, — произносит спокойно. Голос ровный, отрепетированный.

— Всё прошло хорошо. Организм отреагировал стабильно.

— Что… — мой голос срывается, хриплый, будто царапнутый изнутри. — Что вы мне ввели?

— Не волнуйтесь, — отвечает она с прежней безупречной нейтральностью. — Витамины. Жидкость. Немного седативного. Всё под контролем. Ваши показатели в пределах нормы.

Слова доходят сквозь вату. Но внутри неспокойно.

Тело изменилось. Это не боль. Не жар. Даже не слабость. Это ощущение «не-своего». Будто границы моего «я» сместились. Будто я — уже не одна.

— Я могу встать? — шепчу.

— Лучше полежите. Скоро будут готовы окончательные анализы. На первом этапе всё прошло отлично, — она улыбается. Слишком быстро. Слишком автоматически.

Я не спрашиваю, что они называют «первым этапом». Потому что уже чувствую: ответы мне не понравятся. Знала: это не мой выбор.

Это не походило на обычный осмотр. Меня не выписывали, не отпускали домой, не объясняли. Просто держали. Под наблюдением. Тихо. Стерильно. Профессионально. Но — не по-человечески.

Лежала на койке и смотрела в потолок, пытаясь понять, что со мной не так. Капельница капала ритмично, будто метроном, отмеряющий чужую волю. Медсёстры заходили молча, делали своё и уходили, избегая взгляда. С каждой минутой тревога только росла.