Ровно через пятнадцать минут черный Mercedes уже ждет у подъезда. Поездка через город кажется сюрреалистичной. Я смотрю на знакомые улицы, на людей, живущих своей обычной, простой жизнью, и чувствую себя пришельцем с другой планеты. Моя жизнь теперь за стеклом, пропахшим кожей и деньгами.

Машина останавливается у знакомой калитки. Сердце падает. Дом стоит целый, невредимый, как и обещал Всеволод. Но он кажется таким маленьким, таким... provincial после блеска его империи.

Я выхожу, ноги ватные. Калитка скрипит так же, как и всегда. В воздухе пахнет влажной землей и дымком — соседи топят печь.

Дверь открывает сиделка — молодая, серьезная женщина в белом халате.

— Дарья Дмитриевна, — кивает она. — Тамара Николаевна сегодня в хорошем настроении. Ждала вас.

«Ждала вас». Эти слова обжигают меня стыдом.

Я вхожу в дом. Воздух внутри другой — густой, неподвижный, пахнущий лекарствами, вареньем и тихим угасанием. Таким знакомым. Таким родным. Таким чужим.

— Бабуль? — тихо зову я, заходя в ее комнату.

Она сидит в кресле у окна, укутанная в тот самый старый плед, и смотрит на оголенные ветки яблони в саду. На ее лице нет боли, лишь глубокая, спокойная усталость.

— Дашенька, — ее лицо озаряется слабой, но настоящей улыбкой. Глаза, такие же ясные, как прежде, смотрят на меня. — Я тебя ждала.

Я опускаюсь на колени рядом с креслом, обхватываю ее худые, холодные руки. И не могу сдержать слез. Они текут тихо, без рыданий, смывая с меня весь грим уверенности и силы, оставляя лишь голую, испуганную девочку.

— Прости меня, бабуль, — шепчу я, прижимаясь щекой к ее ладони. — Прости, что не приезжала. Так много работы...

— Тихо, тихо, родная, — она гладит мои волосы дрожащей рукой. Ее прикосновение таким же нежным, как в детстве. — Я же все знаю.

Я замираю, леденящий ужас сковывает меня. Она знает? Как?

— Что ты знаешь? — выдавливаю я.

— Знаю, что ты теперь при важном человеке работаешь, — улыбается она, и в ее глазах мелькает тень былого озорства. — Очень ответственная работа. Ты же всегда была умницей. У меня же телефон есть, я новости смотрю. Видела тебя по телевизору рядом с тем... как его... Евсеевым. Такая важная, такая красивая.

Она говорит искренне, с гордостью. Она верит в мою ложь. Верит, что я сделала карьеру. Что я счастлива.

Облегчение, горькое и ядовитое, затапливает меня. Она не знает правды. Она видит только красивую обертку, а гниль внутри от меня скрыта.

— Да, бабуль, — я вытираю слезы и выдавливаю из себя улыбку — Очень ответственная работа. Он... ценит меня.

— И дом наш спас, — добавляет она тихо, глядя в окно. — Присылал людей, ремонт делали, врачей. Хороший человек. Строгий, наверное, но справедливый.

«Хороший человек». Меня чуть не рвет. Я смотрю на ее наивное, светлое лицо и понимаю, что никогда, никогда не смогу рассказать ей правду. Это убьет ее раньше любой болезни.

Мы пьем чай с малиновым вареньем, как раньше. Она расспрашивает меня о «работе», а я плету гладкое, красивое вранье о командировках, проектах, коллегах. Каждое слово дается мне с трудом, как пощечина.

А потом она берет мою руку и смотрит на меня с той самой пронзительной мудростью, которая всегда меня пугала.

— Ты стала другой, Дашенька, — говорит она тихо. — Сильной. Как будто из железа. Мне больно на это смотреть, но я понимаю. Чтобы выжить в их мире, нужно стать железной. Только... — она сжимает мои пальцы. — Не забывай, кто ты внутри. Под всей этой сталью. Не забывай ту девочку, которая любила читать книжки под этим окном.

Я не могу ответить. Ком сжимает горло.

Потом она устает. Я помогаю ей лечь в постель, поправляю одеяло. Она засыпает почти сразу, ее дыхание тихое и ровное. Я сижу рядом, смотрю, как грудная клетка слабо поднимается и опускается, и слушаю тиканье старых часов в гостиной.

В этой комнате время течет иначе. Медленнее. Здесь нет места интригам, власти, Всеволоду. Здесь только тихая, уходящая жизнь и любовь, которая переживет все.

Я уезжаю, когда уже смеркается. Сиделка молча провожает меня до машины.

— С ней все будет хорошо, — говорит она, и в ее голосе неподдельная уверенность. — Она боец.

Я киваю, не в силах вымолвить ни слова.

Обратная дорога кажется бесконечной. Я смотрю на зажигающиеся огни города и чувствую себя разорванной надвое. Одна часть меня — железная, холодная, жаждущая власти — остается там, в пентхаусе. Другая — хрупкая, любящая, напуганная — остается в той комнате, со спящей старушкой.

Всеволод ждет меня в гостиной. Он стоит у панорамного окна с бокалом виски в руке.

— Ну как? — спрашивает он, не оборачиваясь.

— Стабильно, — отвечаю я, и мой голос звучит безжизненно.

Он поворачивается. Его глаза, кажется, видят меня насквозь, видят всю внутреннюю дрожь, всю боль.

— Она скоро умрет, Дарья, — произносит он безжалостно, но без злобы. — Это естественный ход вещей. Ты должна быть к этому готова.

Его слова жестокие, но в них правда. Правда, от которой некуда спрятаться.

— Я знаю, — шепчу я.

— И когда это случится, — он делает глоток виски, — у тебя останусь только я. Запомни это.

Он не ждет ответа, разворачивается и уходит в свой кабинет.

Я остаюсь стоять посреди огромной, пустой гостиной, смотря на свое отражение в темном стекле. На женщину в дорогом платье, с идеальной прической и пустыми глазами.

Я прощаюсь с последней частью себя, которая еще помнит, что такое быть просто любимой. И понимаю, что он прав. Когда бабушки не станет, у меня действительно не останется ничего, кроме него. И той железной леди, в которую он меня превратил.

19 глава

Решение принято. Без слов, без обсуждений. Оно витает в воздухе между нами, тяжелое и необратимое, как приговор. Я больше не пленница в золотой клетке. Я стала добровольным заключенным в лабиринте его власти, и мне это безумно нравится.

Наше взаимодействие меняется. Кардинально. Он больше не приказывает. Он предлагает. Он советуется. Советуется со мной. Его взгляд, всегда такой оценивающий, теперь задерживается на мне дольше, с интересом, с любопытством, с темной, жгучей жаждой, которую он больше не пытается скрыть.

Он начинает брать меня с собой. Не на светские рауты в качестве украшения, а на настоящие встречи. С инвесторами, с партнерами, с людьми, от которых зависит многомиллионные сделки. Сначала я молчу, впитывая все, как губка, изучая его в его стихии — жесткого, харизматичного, беспощадного переговорщика.