— То есть вы с Летицией считаете, что если я не могу любить, то мне как раз плюнуть использовать человека? Или предать его? — Элль усмехнулась, но это было скорее от нервозности, чем от веселости. Не мог же Эллиот всерьез так считать. Ему, как целителю, было известно больше о возможностях человеческого организма. И, как у всех целителей, у него был специфический юмор, который Элоиза осваивала до сих пор. Но в этот раз он не шутил.

— А что ты теряешь? Уважение ближнего своего? И давно ли оно тебе нужно, дорогая моя? Ты не нуждаешься ни в ком. Ну, насколько я могу сказать по результатам обследований и заполненным тобой опросникам. Летиция вообще изначально хотела сделать тебя своей наемной убийцей, но я убедил ее, что твои данные больше подойдут для управления бизнесом.

Стало совсем уже мерзко и тошно. Захотелось влепить Эллиоту пощечину за этот снисходительный тон, за выражение лица, будто Элль теперь должна была рассыпаться перед ним в благодарностях. Да за кого они ее принимали? Будто крысу, ее вели по лабиринту, постоянно меняя узор коридоров. Тело налилось тяжестью, ей казалось, что все это — расследование, Доминик, отравления — стало далеким и неважным. Это никогда не было ее борьбой. Она была простой девушкой, которая приехала в родной город в надежде найти любовь и лучшую жизнь. Не преуспела ни в одном из начинаний, так еще и позволила загнать себя в политические игры.

Элль сцепила зубы, изо всех сил давя взметнувшийся в груди гнев. Воздух вокруг нее едва ли не искрил от напряжения. Эллиот впился в ее лицо взглядом и довольно ухмыльнулся.

— Вот только не надо драмы, моя дорогая. Мы все прошли через это, и поверь, тебе легче, чем многим. У тебя уже есть наставники, готовые помочь. Защитить. Направить, если нужно. От тебя так-то ничего не требуется, просто делай то, что тебе говорят.

— Вот как? — Элоиза повернула голову и криво улыбнулась. Тело перекосило от напряжения, кровь шумела в ушах, бурлила в венах. Девушке даже показалось, что время потекло медленно. Достаточно, чтобы дать ей несколько секунд форы, пока Эллиот не догадался, что она собиралась сделать.

Элоиза вцепилась в ручку двери и резко дернула на себя. В салон хлынули шум, запах дыма, серый рассеянный свет. Мимо смазанными пятнами проносились люди, замедлявшие шаг, чтобы посмотреть на сумасшедшую, додумавшуюся распахнуть дверь на полном ходу.

Эллиот отшатнулся к противоположной двери, оглушенный шумом. Элль вцепилась в раму, все тело напряглось, замерло, сопротивляясь опасному прыжку, но оставаться было опаснее. Элль глотнула горький от выхлопов воздух и вытолкнула себя наружу. Благо, автокэб сбавил ход перед образовавшимся в конце улицы затором. Удар откликнулся звенящей болью в ногах, прокатился волной до затылка, и Элоизе показалось, что позвоночник вот-вот рассыплется на осколки и сама она развалится, как битая ваза. Но нет, устояла. Пришлось резво перебирать ногами, чтобы не рухнуть на мостовую. Зеваки, наблюдавшие за этим кульбитом, расступились от греха подальше и принялись вертеть головами в попытках понять, что же происходит.

Эллиот высунулся из автокэба и кричал вслед Элоизе, приказывал вернуться, но девушка упорно прокладывала себе путь через толпу. Крики Эллиота становились все тише. А люди поблизости, наоборот, махали руками, подсказывая девушке, куда свернуть, чтобы оторваться от преследователя. Элль кивала, а в груди клокотал безумный смех.

Свободна!

***

Ирвин, сколько бы смертей ни видел, все равно невольно прикрыл глаза в надежде, что кровавое месиво в некогда аккуратной гостиной не успеет отпечататься у него под веками. В комнате лениво бродил коронер, как сонная зимняя муха он останавливался то возле начавшей схватываться кровавой лужи на полу, то возле пятен на стене, то возле обломков каменного барельефа над камином. Заметив Ирвина, он указал на сколотый мраморный декор:

— Пострадавшая — заклинательница.

— Похоже, — кивнул Ирвин. Страшно хотелось закурить, но он предчувствовал, что один вдох табачного дыма станет сигналом для ворочавшейся под горлом тошноты.

— Она даже попробовала сбежать, — коронер указал на окно. — Выбросилась со второго этажа, умерла уже в воде. Потеря крови, спазм мышц или просто воды наглоталась — это вскрытие покажет. Даже больше скажу…

Он подвел детектива к укрытому простыней телу и приподнял ткань. В объятиях смерти дремал молодой человек, которого при жизни нельзя было назвать иначе кроме как «холеным». Чувствовалось, что жизнь ласкала его всеми благами, а теперь он валялся изломанной куклой с пробитым черепом, в котором застрял кусок мрамора.

— Это она его?

— Отбивалась. Дивная девица. Гору могла с места сдвинуть, а все одно — ради какого-то прощелыги рисковать. И на что они все надеются?

Ирвин бы с радостью ответил что-то едкое, достаточное, чтобы закончить эту беседу о непредсказуемости женщин, их характеров и желаний. Подобные разговоры наталкивали заклинателя на мысли об Элоизе, и нервозность разливалась по телу, как зуд. Когда все только начиналось, Доминик говорил, что его бывшая невеста — стервозная девица, готовая продаться подороже за чувство собственной значимости. Он раз за разом пересказывал, как Элоиза предала их идеи ради сытой жизни под крылом Летиции, и скрежетал зубами, колеблясь от жгучей ненависти до неожиданно вспыхивавшей нежности, с которой он вспоминал о своей «милой, доброй, ласковой Элли» — какой он запомнил ее в начале. И тут же, сморгнув пелену воспоминаний, он принимался ругать ее на чем свет стоит за ту ночь, когда она не дала ему умереть во время инцидента в лаборатории. Ирвин слушал и кивал. Ему в общем-то было все равно — куда больше его беспокоила его новая жизнь после смерти, вспышки голода и то, как легко мог управлять этим голодом Доминик.

Но вот, он узнал Элль. Видел ее каждый день и не мог найти ничего общего с образом, который описывал Дом. Перед собой он видел просто одинокую девушку, которой жизнь столько раз отвесила щедрых пинков и тычков, что она просто не верила, что все могло быть иначе. И Ирвину становилось ее жалко. Искренне, по-человечески — насколько это вообще может чувствовать оживший мертвец — жалко. А еще что-то в нем стремилось к Элль. Ему нравилось, когда она была рядом, хмурилась, язвила. Смотрела на него, как на обычного живого парня. Но если она сама докопается до всей истории с «Поцелуем смерти»...

«И что ты тогда сделаешь?» — спросил детектив сам себя. Ирвин не знал. Наверное, ему хотелось бы предупредить ее. Или наоборот, запутать ее еще сильнее, чтобы она ни в коем случае не вышла на Доминика Верса вновь — хоть это и невозможно. Если Ирвин не справится, его оставят разлагаться и тут у него будет несколько вариантов: запереться в каком-нибудь подвале, перетерпеть голод и дождаться, когда от него останется куча костей, либо поддаться голоду и ходить чудовищем по подворотням, нападая на тех, кто горит жизнью ярче других. И в том, и в другом случае исход одинаковый — тяжелое одиночество и так и не найденный ответ на вопрос «Кто убил детектива Ирвина в первый раз?».

Внутренний голос отдался гулким эхом под сводом черепа, но Ирвин не успел довести мысль до конца. Из соседней комнаты раздался хруст крошащегося камня и крики полицейских, почти полностью растворившиеся в животном реве. Ирвин готов был поклясться, он решил, что почтенные жители квартала Рек настолько пресытились богатством, что завели в качестве питомца перепончатого медведя, но двери распахнулись, и на пороге возник обычный мужчина.

Обычный ослепленный болью потери, готовый уничтожить все на своем пути мужчина в наспех накинутой сизой мантии представителя Верховной коллегии. Она-то и отпугнула полицейских, которые должны были удерживать скорбящего подальше от места преступления, — по крайней мере, пока Ирвин и коронер не соберут всю возможную информацию.

— Где он?! — взревел мужчина, брызжа слюной. Это был здоровяк на две головы выше Ирвина. Трудно было сказать, сколько ему лет — крепкое телосложение и крупные черты ясно давали понять, что до старческой немощи почтенному господину еще далеко. Он не обращал внимания на полицейского, повисшего на его плече, будто тот был мухой. Каштановые волосы едва тронула своим ледяным касанием седина, и только глаза никак не соответствовали его пышущему здоровьем и яростью облику. Они были застывшими, как у мертвой рыбы, для которой лежание на прилавке наконец-то обернулось блаженством смерти.