Утром 17 октября жители Харперс-Ферри обстреляли отряд Брауна, в то время как к городу стягивалось ополчение из Виргинии и Мэриленда. Днем восемь сподвижников Брауна (включая двух его сыновей) и три горожанина были убиты, а еще семеро налетчиков спаслись бегством (двух из них впоследствии поймали). Браун с оставшимися «солдатами» и пленными укрылся в пожарном депо, имевшем толстые стены, где организовал оборону. Ночью прибыло подразделение морской пехоты под командованием двух кавалерийских офицеров — полковника Роберта Ли и лейтенанта Джеймса Стюарта. После того как ополченцы отклонили почетное предложение о штурме пожарного депо, в дело вступили морские пехотинцы Ли. Они отправились на штурм, использовав таран и примкнув штыки, не сделав ни единого выстрела из опасения навредить заложникам. Потеряв одного человека, морские пехотинцы убили двух налетчиков и взяли в плен оставшихся, включая самого Брауна, раненного офицерской шпагой. Менее чем через 36 часов после начала авантюра Джона Брауна по освобождению рабов была окончена.
Однако эхо этого события звучало в течение нескольких лет. Разгорелись страсти в Виргинии, где толпа жаждала крови Брауна. Чтобы предотвратить самосуд, власти Виргинии поспешно рассмотрели дело Брауна и признали его виновным в измене, убийстве и подстрекательстве к мятежу. Месяц спустя, 2 декабря, суд приговорил его к казни через повешение. Дела других пойманных мятежников также были рассмотрены безотлагательно: четверо из них (включая двух негров) были повешены 16 декабря, а последние двое — 16 марта 1860 года. Связь Брауна с его северными единомышленниками вызвала огромный интерес. На мэрилендской ферме остался портплед Брауна, заполненный документами и письмами, причем некоторые из них указывали на его сношения с «Тайной шестеркой». Тем временем Теодор Паркер умирал в Европе от туберкулеза, Хиггинсон не отступал от своих принципов, оставшись в Массачусетсе, нисколько не сожалея о своей роли и не обращая никакого внимания на попытки его арестовать. Однако остальные четверо смалодушничали. Стернз, Хоу и Сэнборн бежали в Канаду, а Геррит Смит заработал душевное расстройство и провел несколько недель в психиатрической лечебнице в Ютике.
Канадские эмигранты вернулись после повешения Брауна, но когда Сенат учредил следственный комитет во главе с виргинским сенатором Джеймсом Мэйсоном, Сэнборн бежал повторно, чтобы избежать дачи показаний. Из Канады он писал Хиггинсону, заклиная: «В случае вызова на допрос… не выдавайте все, что вы знаете, врагам нашего дела». Хиггинсон с презрением отнесся к такому поведению. «Сэнборн, разве у конфедератов совсем нет чести?.. Можете вы не морализировать… не прятаться за молчанием… чтобы спасти свою шкуру от осуждения со стороны общества, когда гораздо более благородный человек, которого мы подтолкнули к совершению опасного шага, стал козлом отпущения, жертвой подобного осуждения, мало того, попал на эшафот?»[421]
Сэнборн отказался явиться по вызову комитета Мэйсона и сопротивлялся попытке пристава Конгресса арестовать его. Верховный судья штата Массачусетс Лемюэл Шоу аннулировал ордер на его арест, придравшись к формальностям. Хоу и Стернз, напротив, приехали в Вашингтон и предстали перед комитетом Мэйсона. По каким-то причинам комитет так и не вызвал Хиггинсона, возможно, потому, что к февралю 1860 года решимость Мэйсона раскрыть заговор северян ослабла, к тому же он не хотел предоставлять Хиггинсону сцену для выражения своих взглядов. Может быть, по той же причине Хоу и Стернз назвали вопросы комитета «сформулированными столь неловко, что они смогли даже без откровенно ложных показаний» откреститься от того, что заранее знали о намерении Брауна атаковать Харперс-Ферри. Однако если за их показания возьмется историк, то он обнаружит некоторые нестыковки. Как бы то ни было, комитет Мэйсона не нашел доказательств заговора, и никому, кроме непосредственных подельников Брауна при Харперс-Ферри, официальное обвинение так и не было предъявлено[422].
Реакция южан на рейд Брауна высветила парадокс, лежащий в основе самой сути рабства. С одной стороны, многие белые жили в страхе перед восстанием рабов, а с другой — южане постоянно утверждали, что с невольниками обращаются хорошо и бремя рабства те несут с охотой. Новости из Харперс-Ферри вызвали первую волну потрясения и ярости на Юге, особенно после того, как газеты сообщили, что среди бумаг, найденных в портпледе Брауна, были и карты семи южных штатов, являвшихся как бы дополнительными целями. На протяжении нескольких недель циркулировали самые вздорные слухи о готовящемся мятеже негров и о вооруженных аболиционистах, стекающихся на помощь к ним с Севера. Однако к моменту казни Брауна многие южане вздохнули с облегчением: слухи оказались не только ложными — южане убедились в том, что к Брауну добровольно не присоединился ни один раб. Вера южан в покорность рабов оказалась правдой: воду мутили только эти фанатичные янки.
Фанатичные янки спустя недолгое время еще раз спровоцировали у южан приступ неподдающегося контролю бешенства, после того как реакция противников рабства на события в Харперс-Ферри миновала две первые фазы. Первым ответом северян был своего рода недоуменный упрек. Worcester Spy, газета противников рабства из родного города Хиггинсона, охарактеризовала рейд Брауна как «один из самых опрометчивых и безрассудных за всю историю». Уильям Ллойд Гаррисон назвал его «бескорыстным и добросердечным», но в то же время «ошибочным, неконтролируемым и безумным»[423]. Однако подобные оценки вскоре сменились восприятием Брауна как мученика, павшего за благородное дело, чему во многом способствовало его поведение во время и после судебного разбирательства. В своих показаниях, письмах, интервью и, конечно, в своем последнем слове в зале суда он держался с большим достоинством, продемонстрировав редкую силу духа, впечатлившую даже губернатора Виргинии Генри Уайза и «пламенного оратора» Эдмунда Раффина. В ходе процесса Браун настаивал на том, что его целью не было поднять восстание рабов — он лишь хотел освободить их и вооружить для самозащиты. Это было, мягко говоря, лукавством, да и никакой разницы южане не видели. Свое заключительное слово перед вынесением приговора Браун превратил в непревзойденный образец красноречия, которое помнили еще долгие годы: «Я отрицаю все, в чем меня обвиняют, кроме того, что я всегда признавал: стремление освободить рабов… И если бы я действовал в такой же манере от имени… богатых, влиятельных, просвещенных, так сказать, сильных мира сего… то члены этого суда расценили бы такое мое поведение как заслуживающее не наказания, а награды. Этот суд, я полагаю, признает силу Божьего закона. Я вижу, как в начале заседания целуют книгу; надеюсь, это Библия или, по крайней мере, Новый Завет, который учил меня относиться к людям так же, как бы я хотел, чтобы они относились ко мне. Далее, он учил меня „помнить узников, как бы и вы с ними были в узах“[424]. Я старался действовать согласно этому указанию… И если мне уготовано лишиться жизни ради целей правосудия и воссоединить свою кровь с кровью моих детей и кровью погибших в этой рабовладельческой стране миллионов людей, чьи права попирались безнравственными, жестокими и несправедливыми поступками, то да будет так!»[425]
Эти слова побудили Теодора Паркера назвать Брауна «не только мучеником… но и святым». Они вдохновили Ральфа Уолдо Эмерсона на пророчество о том, что старый воин «сделает виселицу такой же прославленной, как и крест»[426]. Браун осознавал свой образ мученика и поддерживал его. «Меня, как говорится, высекли, — писал он своей жене, — но я уверен, что могу вернуть все потерянное в результате этой катастрофы с помощью нескольких секунд, пока веревка будет стягивать мою шею. Я решительно настроен извлечь из поражения всю возможную пользу». Подобно Христу, с которым Браун откровенно себя сравнивал, он собирался через смерть закончить дело спасения несчастных, которых не смог спасти при жизни. Браун с негодованием отверг все проекты спасения его от петли путем насильственного освобождения или признания его невменяемым. «Я не могу объяснить, но мне кажется, что я заслуживаю виселицы больше, чем всего остального», — говорил он своему брату[427].
