Прокламация касалась только тех штатов, которые по состоянию на 1 января по-прежнему будут мятежными. Это вызвало путаницу, потому что указ «освобождал» лишь тех рабов, которые находились вне юрисдикции Союза, тогда как те, кто жил в контролируемых северянами штатах, по-прежнему оставались невольниками. Некоторые недовольные радикалы и аболиционисты рассматривали ситуацию именно под таким углом. Так же думали тори и ряд либералов в Англии. Консервативная британская пресса отнеслась к Прокламации с негодованием и одновременно высмеяла ее. Негодование было вызвано опасением, что этот шаг спровоцирует такое восстание, по сравнению с которым индийское восстание сипаев в 1857 году покажется детской шалостью; высмеяна же была ее лицемерная беспомощность. «Мистер Линкольн освобождает негров там, где не имеет власти; там же, где он властен, он считает их рабами, — заявляла Times. — Линкольн больше напоминает китайца, звенящего мечом о меч, чтобы напугать врага, нежели серьезного политика, неуклонно гнущего свою линию»[998].

Но такие остроты упускали суть и к тому же не учитывали пределы президентских прерогатив, установленные Конституцией. Линкольн действовал в рамках чрезвычайных полномочий, позволявших ему изымать собственность врага; он не имел права выступать против рабства в штатах, остававшихся лояльными к федеральному правительству. После 1 января союзная армия превращалась в освободительную, если, конечно, ей суждено было победить в войне. Также Прокламация призывала рабов помочь ей в этом деле. Большинство антирабовладельчески настроенных американцев и британцев отнеслись к ней с одобрением. «Мы готовы кричать от счастья, что стали свидетелями столь справедливого декрета», — писал Фредерик Дуглас, а Уильям Ллойд Гаррисон назвал ее «актом, имеющим колоссальное историческое значение»[999]. Британский аболиционист предсказывал, что 22 сентября «навсегда войдет в анналы великой борьбы за свободу угнетенной и отверженной расы»; лондонская радикальная газета назвала Прокламацию «гигантским шагом на пути христианского и цивилизаторского прогресса»[1000]. Исследование эволюции взглядов Линкольна показало, как изменилась его концепция ведения войны, ведь всего лишь десять месяцев назад он осуждал «беспощадную революционную борьбу». После 1 января Линкольн заметил одному чиновнику министерства внутренних дел: «Характер войны поменяется. Она станет приведением к покорности… [Старый] Юг необходимо разрушить и предложить новые планы и идеи»[1001].

Собиралась ли армия сражаться за свободу рабов? Ответ на этот вопрос от лица солдат хорошо сформулировал один полковник из Индианы. Немногие из солдат являются аболиционистами, писал он, но все они, тем не менее, жаждут «уничтожить все, что хотя бы в какой-то степени способно помочь мятежникам», включая рабство; поэтому «армия будет поддерживать Прокламацию об освобождении своими штыками». Симпатизировавший демократам рядовой Потомакской армии, чьи предыдущие письма содержали выпады против аболиционистов и негров, теперь выражал готовность «ниспровергнуть любой институт, если такое действие поможет прекратить мятеж»: «…так как я считаю, что ничто не должно мешать Союзу: ни черномазые, ни что-либо иное». Главнокомандующий армией Хэллек так объяснял свою позицию Гранту: «Характер войны за последний год претерпел серьезные изменения. Не осталось никакой надежды на примирение сторон… Мы должны покорить мятежников, или они покорят нас… Бегство раба из лагеря противника равнозначно выводу из строя вражеского солдата»[1002].

Но согласятся ли с этим Макклеллан и офицеры Потомакской армии? Республиканская оппозиция Макклеллану базировалась в основном на убеждении, что тот не примет Прокламацию. И действительно, первая реакция генерала оправдала ожидания. Он назвал Прокламацию «позорной» и написал жене, что «не может решиться на то, чтобы сражаться за проклятую доктрину восстания рабов». Макклеллан советовался со своими друзьями-демократами из Нью-Йорка, которые советовали ему «подчиниться Прокламации президента и спокойно продолжать выполнять [свой] солдатский долг»[1003]. Однако некоторые подчиненные Макклеллана встали в оппозицию к новому курсу. Фицджон Портер осудил «абсурдную прокламацию трусливого политика». Некий штабной офицер признался своему коллеге, что армию Ли не стали «брать в мешок» под Шарпсбергом, потому что «это было бы нечестно»: «Цель состоит в том, чтобы ни одна армия не получила решающего перевеса. Обе армии должны стоять друг против друга до полного истощения ресурсов, а потом мы пойдем на компромисс и спасем рабство». Когда Линкольну стало известно об этой беседе, он уволил офицера «в назидание другим», чтобы положить конец «глупым, изменническим разговорам»[1004]. С запозданием отреагировав на опасность подобных «разговорчиков» в своем окружении, Макклеллан 7 октября издал приказ, напоминавший военным о необходимости подчинения гражданской власти. «Исправить политические ошибки, если таковые имеют место, — заключил Макклеллан, искусно намекнув на грядущие выборы, — могут только избиратели, пришедшие на участки»[1005].

Демократы едва ли нуждались в этом намеке: они уже сделали освобождение рабов основным объектом критики во время борьбы за контроль над Конгрессом. Программа демократов Нью-Йорка осуждала Прокламацию об освобождении как «призыв к резне женщин и детей, санкционирование грабежа и насилия, поджогов и убийств». Своим кандидатом в губернаторы Нью-Йорка партия выдвинула Горацио Сеймура — обаятельного человека и опытного политика с тридцатилетним стажем. Он заявлял: «Если Союз нельзя сохранить, не уничтожив рабство, то жителям южных штатов следует позволить выйти из состава государства, ибо оно не может гарантировать им защиту закона»[1006]. Демократы Огайо и Иллинойса придерживались сходных взглядов. Заклеймив Прокламацию об освобождении как «еще один шаг по робеспьеровскому пути к тирании и анархии», они полагали, что, коль скоро освобождение рабов «является истинной целью войны, Юг не может и не должен быть покорен… Ради Бога, нельзя продолжать кровопролитие только для удовлетворения религиозного фанатизма». Один демократ из Огайо так перефразировал партийный лозунг: «Конституция, как она есть, Союз, каким он был, и ниггеры, где они сейчас»[1007].

Решение Линкольна приостановить действие права habeas corpus, чтобы форсировать набор ополченцев, также ударило по республиканцам. Как комментировал один редактор из Огайо: «Значительное большинство людей не понимает, почему их должны убивать ради выгод ниггеров и аболиционистов». Если «деспот Линкольн» попытается впихнуть аболиционизм и принудительный набор в армию в глотку белого человека, то «он получит ровно то, что заслуживает: веревку, пулю или костер»[1008]. Аресты демократов-пацифистов и осуждение 47 «рыцарей Золотого Круга» в Индиане, вполне возможно, сыграли против республиканцев, так как позволили демократам представить себя мучениками за гражданские свободы.

Копья ломались и вокруг самой войны. «После полутора лет испытаний, — признал один республиканец, — кровопролития и огромных расходов, тысяч убитых и раненых, мы почти не приблизились к подавлению мятежа… Народ желает перемен, вот только не вполне понимает, каких именно»[1009]. Это оставалось справедливым даже после того, как армии северян отразили вторжение конфедератов при Энтитеме, Перривилле и Коринте. Ни одну из этих битв нельзя было назвать безоговорочной победой Союза: провал преследования отступающих южан производил гнетущее впечатление. В октябре силы противника находились на более выгодных позициях, чем пятью месяцами ранее: армия Брэгга стояла в Мерфрисборо, в Центральном Теннесси, всего в тридцати милях от Нашвилла, а армия Ли оставалась в нескольких милях от Харперс-Ферри. Кавалерия Джеба Стюарта вновь обвела янки вокруг пальца, совершив рейд вокруг всей Потомакской армии 10–12 октября она дошла до Чеймберсберга (Пенсильвания) и возвратилась к своим, ведя в поводу 1200 захваченных лошадей, причем потери отряда составили всего два всадника. Этот рейд убедительно продемонстрировал всю тщетность военных усилий северян.