Проблема рабства сыграла определенную роль в растущем разочаровании республиканцев деятельностью Макклеллана, но более важным обстоятельством были черты его характера и ошибки в управлении армией.

«Для меня Макклеллан остается одной из загадок войны», — говорил спустя десяток лет после ее окончания Улисс Грант. Историки до сих пор пытаются разгадать эту загадку[694]. Казалось, что сама жизнь готовила Макклеллана для великих дел. Он вырос в состоятельной филадельфийской семье и получил образование в лучших частных школах, что дало ему основания с особого разрешения поступить в Вест-Пойнт за два года до достижения необходимого возраста. После окончания академии вторым в выпуске двадцатилетний Макклеллан получил известность как автор инженерных изобретений во время войны с Мексикой, затем был американским наблюдателем во время Крымской войны. В 1857 году он подал в отставку и в 30 лет стал главным инженером и вице-президентом одной железной дороги, а два года спустя — президентом другой. В мае 1861 года, когда ему было 34, он стал вторым по званию генералом армии Соединенных Штатов, а уже в июле принял командование основной сухопутной группировкой северян. Макклеллан прибыл в Вашингтон, по словам корреспондента лондонской Times, как «военный диктатор», призванный спасти Союз; пресса подняла невиданный ажиотаж вокруг его фигуры; один в общем трезвомыслящий современник писал, что «его окружает необъяснимая аура успеха, в нем есть что-то от „избранника судьбы“»[695].

Но карьера Макклеллана оказалась, пожалуй, слишком успешной. Он никогда не испытывал, подобно Гранту, отчаяния или унижения от поражения. Ему неведомы были уроки бедствий и подчиненного положения. Лесть, которую он слышал в Вашингтоне, постепенно влияла на его мысли. В письмах Макклеллана жене можно увидеть зачатки мании величия. «Я нахожусь в очень странном положении: президент, кабинет министров, генерал Скотт и все окружающие подчиняются мне, — писал он день спустя после прибытия в Вашингтон. — Каким-то странным и волшебным образом я сделался верховной властью страны». Через три дня он посетил Капитолий. «Я поражен количеством поздравлений, которые получил, и тем уважением, с которым ко мне обращались». Конгресс, казалось, был готов дать ему «полный карт-бланш». На следующей неделе Макклеллан сообщил, что получает «письмо за письмом, проводит беседу за беседой», в которых его убеждают «спасти нацию, намекая на президентские, диктаторские полномочия и т. д.». Макклеллан утверждал, что такие полномочия ему не нужны, но получал истинное удовольствие от приветственных возгласов своих солдат, когда ехал вдоль строя — эти крики подкрепляли его наполеоновский имидж. «Ты даже не представляешь, как воодушевлены мои солдаты, когда я рядом с ними. Я вижу блеск в их глазах… Ты никогда не слышала этих приветственных криков… Я уверен, что они любят меня… Господь поручил мне великую работу… Я предназначен для нее: вся моя предыдущая жизнь — это невольная подготовка к великой миссии»[696].

Первой жертвой тщеславия Макклеллана пал главнокомандующий Уинфилд Скотт. Будучи в два раза с лишним старше Макклеллана, Скотт был самым известным из живых американских военных, героем двух войн, по авторитету уступавшим лишь Джорджу Вашингтону. Но слава Скотта осталась в войнах прошлого, тогда как Макклеллан стремился быть героем настоящего. Соперничество со «старым генералом», как Макклеллан за глаза называл Скотта, вскоре стало заметным. По правде говоря, после Булл-Рана обновлением армии должен был руководить только один человек, и Макклеллан взялся за эту задачу с огромным энтузиазмом. Он работал по восемнадцать часов в сутки, что быстро принесло ощутимые результаты. Макклеллан общался с президентом напрямую, через голову Скотта. Возраст и дряхлость не позволяли последнему работать с документами больше нескольких часов в сутки, и он затаил обиду. Макклеллан жаловался, что Скотт расстраивает его планы по наращиванию сил и подготовке скорейшего наступления. «Я стараюсь довести до конца перестройку наших сил, — писал Макклеллан жене в начале августа, — но проклятый старый генерал постоянно встает у меня на пути. Он — сущий кошмар, ничего не понимает и ничего не может оценить по достоинству… Я не знаю, дело здесь в слабоумии или в предательстве… Если его нельзя убрать с моего пути, то я… подам в отставку, и пусть администрация выкручивается как хочет… Народ призвал меня спасти страну, поэтому я должен спасти ее, не обращая внимания на тех, кто мне мешает»[697]. Линкольн пытался посредничать между двумя генералами, но ему удалось лишь отсрочить неизбежное. Президент в конце концов уступил давлению республиканских сенаторов и позволил Скотту уйти в отставку с 1 ноября «по состоянию здоровья». На посту главнокомандующего его сменил Макклеллан, которого Линкольн предупредил о том, что совмещение постов главнокомандующего и командира Потомакской армии наложит на него «двойную ответственность». «Я справлюсь с обеими задачами», — отвечал Макклеллан[698].

Сенаторы способствовали отставке Скотта, так как Макклеллан убедил их, что «старый генерал» во многом ответственен за бездействие армии. Когда Макклеллан впервые прибыл в Вашингтон, он выражал намерение «провести масштабную операцию и покончить с мятежниками в течение одной кампании»[699]. Республиканцы были в восторге, однако вскоре Макклеллан стал выражать опасения, что Борегар во главе огромной армии вот-вот начнет наступление, чтобы разгромить его самого. В слова и поступки Макклеллана стала проникать невиданная доселе неуверенность, хотя он по-прежнему думал о себе как о божьем избраннике, призванном спасти республику. Первые признаки этого проявились в хронической склонности переоценивать силу врага и использовать это для оправдания собственной пассивности. В октябре в распоряжении Макклеллана было 120 тысяч человек, тогда как у Борегара и Джонстона около Манассаса и в нем самом — всего лишь 45 тысяч. Однако Макклеллан предпочитал верить, что армия врага насчитывает 150 тысяч и готовится атаковать[700].

Конфедераты выдвинули вперед пикеты, которые можно было видеть из Вашингтона невооруженным глазом. Также они установили артиллерийские батареи в нижнем течении Потомака, чтобы препятствовать речному сообщению со столицей Союза. В конце сентября южане отошли с неукрепленной позиции на Мансонс-Хилл в нескольких милях к юго-западу от Вашингтона. Когда федералы заняли холм, то вместо огромного парка орудий, который они ожидали там увидеть, их глазам предстал бревенчатый макет пушки. Конфуз Макклеллана, связанный с этой «квакерской пушкой»[701], поставил под сомнение его отчеты о превосходстве сил противника. Терпение северян, видевших бездействие своих войск против дерзких мятежников, готово было лопнуть. Инцидент с макетом пушки положил предел безоговорочной поддержке и всеобщему обожанию Макклеллана. Заканчивались последние теплые и сухие дни октября, а Потомакская армия по-прежнему не переходила в наступление. Некоторые республиканцы стали подозревать Макклеллана в некомпетентности и даже в нелояльности Союзу. Ежедневное телеграфное сообщение: «Вдоль Потомака без перемен» стало восприниматься как насмешка над Макклелланом. «Молодой Наполеон падает вниз столь же стремительно, сколь и вознесся», — писал республиканец из Индианы, наблюдавший перемены общественного мнения. В ноябре Лаймен Трамбл сказал, что, если армия Макклеллана отойдет на зимние квартиры, так и не дав сражения, он очень опасается, что результатом будет признание Конфедерации иностранными державами [и] деморализация нашего населения: «Действие, действие — вот то, чего мы хотим и что обязаны совершить»[702].