— Третье! Больничные с сегодняшнего дня будут оплачиваемые. Своим именем обещаю поставить на заводе лекаря, который сможет поддержать вас скорой помощью. Он же и будет выписывать печатью больничный. Роды — три месяца отпуска с сохранением жалования.

Теперь уже не ропот — настоящий гул прокатился по толпе. Оплачиваемые больничные! Лекарь на заводе! Три месяца отпуска для рожениц! Для этих людей, привыкших работать с температурой и травмами, боящихся пропустить день из-за страха потерять заработок, это было невиданной роскошью.

— Четвёртое! — мне пришлось повысить голос. — Каждому цеху — выборный староста. Его слово в вопросах работы цеха — закон. Именно через него будет выражаться воля цеха. Все жалобы — через него. Если к управляющему будут претензии, предложения, просьбы и мольбы — всё необходимо делать исключительно через старост. Это правило нарушать нельзя.

Идея выборных старост произвела эффект разорвавшейся бомбы. Впервые за всю историю завода у рабочих появится реальное представительство, реальная власть влиять на свою судьбу. Они переглядывались, кивали, шёпотом обсуждая, кого выдвинуть от своего цеха.

Тут уже не выдержал Глуховцов.

— Ваша светлость, да это же бунт! — он рванулся вперед, но молотобойцы его удержали. — Так нельзя!

— Можно, — я холодно посмотрел на него. — Потому что пятое — вы, Ипполит Семёнович, уволены. Без выходного пособия. А все украденные деньги вернёте в кассу до конца недели. Иначе обыск в вашем жилище и каторга.

Двор взорвался криками. Кто-то плакал, кто-то смеялся, старики крестились. А я продолжал, перекрывая шум:

— Завтра начнём ремонт оборудования. Через неделю — новые столовые и бани. Через месяц — больница. Это не милость — это ваше право.

Ко мне протиснулся Фёдор Кузьмич. Его глаза блестели.

— Ваша светлость… да мы за такое… — он запнулся, потом вдруг опустился на колени.

Я резко поднял его за плечи.

— Не надо, дед. Лучше скажи — где тут у вас самое хлипкое оборудование? Пойдём, посмотрим.

Вечером, когда солнце кровавым шаром опускалось за заводские трубы, я подписал последний приказ. Всё это время Бронсон сидел подле выхода, наблюдая за моими действиями. К моему удивлению, он держался рядом со мной спокойно, без всякого…

— Ваша светлость, а не многовато ли льгот? Другие заводчики…

— Другие заводчики скоро будут выть как волки, — я откинулся в кресле. — Но пусть попробуют сделать иначе. Эти люди — не скот. Они — лучшие сталевары России. И завтра они начнут работать не из-под палки.

Мой большой водитель был прав. Такие резкие реформы не могли обойти стороной уральские заводы и предприятия других регионов. Большие промышленники были не настроены на серьёзные перемены в пользу своих работников. Им было значительно проще усиливать охрану на заводах и заиметь договорённости с полицией регионов, в которых и стояли их заводы, чтобы при необходимости направляли карательные отряды. Иногда хватало простого отряда полицейских для того, чтобы охладить пыл бастующих рабочих, другие успокаивались после того, как звучало несколько выстрелов в воздух, а иной раз доходило до полноценных сражений. Полицейские пускали в ход тяжёлые деревянные дубинки со свинцовой сердцевиной, а пролетариат использовал в качестве оружия вообще всё, что попадалось им под руки, начиная от составляющих верстака, заканчивая самодельным вооружением и ножами, которые производили на некоторых промышленных объектах. Вот и выходило так, что мои реформы могут вызвать на других заводах недовольство, которое легко могут попытаться подавить в крови.

Я подошёл к окну. Во дворе ещё толпились рабочие, о чём-то горячо споря. Над ними уже не висела та тяжёлая безысходность, что была утром.

— А знаешь, Бронсон, что самое интересное? — я повернулся к нему. — Когда они начнут получать нормальные деньги и перестанут бояться штрафов — производительность вырастет вдвое. И тогда все эти «льготы» окупятся сторицей.

Бронсон чесал затылок, явно не понимая такой арифметики.

— А Глуховцову что делать?

— Пусть бежит, пока я не передумал и не повесил его на той самой трубе, которую он десять лет не чинил.

По прошествии пары недель завод узнать было сложно. Когда я вновь въезжал в заводские ворота, то едва узнал это место. Прежде серые, закопчённые стены цехов теперь сверкали свежей побелкой, а вместо зияющих дыр в крышах — аккуратные заплаты из нового железа. Двор, ещё недавно утопавший в грязи и обломках, был расчищен, а вдоль дорожек даже появились первые кусты сирени — кто-то воткнул их в землю, словно знак, что здесь теперь не только работают, но и живут.

Но больше всего поражали не стены, а люди.

Раньше рабочие шаркали ногами, опустив головы, будто невидимая тяжесть давила им на плечи. Теперь они шли быстро, с поднятыми лицами, и даже разговоры их звучали громче — не ворчание, а живой гул. В кузнечном цеху, где прежде молча ковырялись у дышащего на ладан станка, теперь спорили о том, как улучшить подачу угля. В литейной, где раньше слепо выполняли приказы, старший мастер сам распоряжался сменой форм, а управляющий лишь кивал, сверяясь с его записями.

— Ваша светлость! — Фёдор Кузьмич, увидев меня, отложил чертёж, над которым склонился с двумя молодыми рабочими. — Как раз новую систему продумываем. Чтоб меньше брака было при отливке.

— Покажите, — я подошёл, и они тут же, перебивая друг друга, стали объяснять — не раболепно, а с горящими глазами.

Столовая, где раньше в прокисшей похлёбке плавали тараканы, теперь пахла настоящим хлебом и щами. На столах — чистая посуда, а не жестяные миски, которые никто не мыл. В углу даже появилась полка с книгами — кто-то притащил из дома старые учебники, другие подкинули газеты.

— Читаем в обед, — пояснил один из токарей, заметив мой взгляд. — Даже арифметику вспоминаем.

— Зачем?

— А как же? Теперь старостам отчёты вести надо, да и просто… интересно.

В углу сидела молодая женщина — та самая, что две недели назад рыдала, когда я объявил об оплачиваемых родах. Теперь она спокойно ела, поглаживая округлившийся живот. Её не гнали с завода. Не вычитали из жалования.

Но самое главное изменение было не в стенах и не в порядках. Оно витало в воздухе.

Когда я проходил мимо кузницы, оттуда донесся смех. Не пьяный гогот, а именно смех — молодой, звонкий. Двое парней что-то оживлённо обсуждали, тыкая пальцами в только что отлитую деталь.

— Что-то не так? — спросил я.

— Да нет, ваша светлость, — один из них вытер лицо, оставив чёрную полосу по лбу. — Просто раньше, если деталь кривая — били. А теперь сами разбираем, почему так вышло. Учимся.

Их не подгоняли плетьми. Не запугивали штрафами. Они просто… работали. И, кажется, впервые за долгие годы — гордились этим.

Вечером, когда я уезжал, Бронсон, вертевший в руках какую-то новую деталь от мотора, вдруг сказал:

— А ведь они уже на треть больше стали выдавать, чем при Глуховцове. Без криков. Без угроз.

Я молча кивнул. Завод ожил. Не потому, что я приказал. А потому, что наконец дал этим людям то, чего они заслуживали — не подачки, а уважение.

Кто бы мог подумать, что миллионы будут уходить настолько быстро. Да, в прошлой жизни, когда я настраивал свои заводы, то приходилось часто тратить миллионы рублей на всё те же станки, стоимость которых иногда достигала просто космических высот, но, учитывая отнюдь не маленькую стоимость царского рубля, которая в значительной мере превосходила стоимость рубля мне современного, нынешние цифры меня откровенно пугали.

Раньше мне казалось, когда я услышал всю ту махину капитала, которая попала мне в руки, я предполагал, что буду просто грести деньги руками, учитывая громадный спрос на металл от постоянно разрастающейся промышленности государства, но состояние здешних заводов приводило меня в настоящий хтонический ужас. Предприятия держались на последнем издыхании, и каждая масштабная комиссия, которая отправлялась на большие и малые фабрики, открывала всё больше и больше проблем, о которых прошлые управленцы скрывали в своих отчётах, а деньги на ремонты явно прикарманивали себе. Нужно было менять станки, плавильные формы, краны, работающие на железных дорогах, тепловозы, тигли, вагонетки, ручной инструмент, одежду рабочих. Списком всего необходимого, которое закупалось в масштабнейших объёмах, можно было покрыть дорогу из Великого Новгорода до Москвы, а может и не на один раз. На всё это всего за первую неделю было потрачено около полумиллиона, а затем цифры начинали расти быстрее, чем национальный долг несуществующих здесь США.