— Вот, — княгиня сунула мне в руки листок, исписанный именами, адресами, подсказками, — Здесь информация, которая может понадобиться следствию. Здесь явки и шифры для подпольной торговли армейским имуществом. Каналы сбыта там настолько страшные, что проданными «налево» вещами можно снарядить полки, если не дивизии. Продают вообще всё, начиная от портянок, заканчивая боеприпасами и зимней униформой. Крадут просто в промышленных объёмах.

— И чего ты раньше не сдала их?

— Зачем сдавать тех, кто мог быть гипотетически полезным? — жена вновь посмотрела на меня, как на умалишённого.

— А что изменилось теперь?

— А теперь они могут стать большой проблемой. Если мы хотим продавливать правильные меры сверху, то такие предатели, вооружающие террористов, станут слишком большой проблемой, — девушка ткнула в листок, — Здесь полиция или опричники смогут найти куда копать дальше.

— А вы политик, госпожа Ермакова, — я хмыкнул, аккуратно складывая листок и определяя его в нагрудный карман.

— Не уступаю мужу, — хмыкнула Ольга и отвернулась к окну.

Москва погрузилась в состояние тревожного ожидания, словно природа перед грозой, когда воздух становился тяжёлым и густым, а каждый звук отдаётся в ушах с неестественной чёткостью. Город, обычно шумный и полный жизни, теперь казался застывшим в напряжении. Улицы, украшенные к Новому году гирляндами и фонарями, выглядели неестественно яркими на фоне всеобщей тревоги. Прохожие спешили по своим делам, бросая опасливые взгляды на патрули солдат и полицейских, чьи лица были напряжены, а руки лежали на затворах винтовок. Даже дети, обычно беззаботные и шумные, чувствовали неладное — их игры стали тише, а смех реже.

После моего сообщения опричникам о контактах и местах, где революционеры снабжались оружием, всё изменилось в одночасье. В ту же ночь по всем участкам разнеслись приказы, зазвенели телефоны, застучали пишущие машинки, заполняя протоколы на ещё не арестованных. Кабинетные чиновники, обычно медлительные и бюрократичные, теперь работали с пугающей эффективностью. К утру первые сводки уже легли на стол генерал-губернатора, а к полудню улицы наполнились непривычным гулом — новогодние праздники были испорчены.

Полицейские наряды, усиленные солдатами и агентами в штатском, двинулись по заранее составленным маршрутам — в трактиры, где собирались подозрительные личности, на склады, где могли храниться похищенные или неучтённые партии вооружения, в доходные дома, где снимали комнаты люди с подозрительным родом занятия. Первые аресты прошли быстро и без особенной пыли — многих брали прямо в постелях, после ночного сна, не дав опомниться, выволакивали во дворы в нижнем белье, прижимали лицами в холодные заборы и обыскивали с профессиональной силовой беспощадностью. Но к вечеру, когда новости разнеслись по городу, сопротивление уже начало нарастать. Просто не было человека в столице, который не знал о том, что верные псы Александра Александровича рыскают по городу в поисках революционеров и связанных с ними коррупционеров.

На Большой Ордынке группа из пяти человек, связанная с подпольной агитационной типографией, встретила подходящую к дому полицию выстрелами — первый отправленный за ними отряд, не ожидавший яростного сопротивления, отступил, оставив на лестнице одного из своих сотрудников. Меньше чем через час дом был оцеплён опричниками с карабинами и автоматами, а перестрелка, короткая и яростная, с несколькими взрывами гранат, закончилась тем, что трое сопротивляющихся были застрелены на месте, а двое, попытавшихся бежать через крыши, оказались сброшены вниз и схвачены. Их доставали в участок с переломами, но живыми — высшее начальство требовало как можно больше задержанных для показательных процессов, а мёртвые не смогут дать показаний.

В районе Хитрова рынка, этого вечного рассадника преступности и революционной смуты, операция превратилась из обычного задержания в настоящую зачистку. Местные, давно привыкшие к периодическим полицейским облавам, на этот раз встретили полицию не привычным для служителей правопорядка бегством, а плотным отпором. Из подворотен полетели камни и бутылки, с крыш сыпали кирпичами и кусками черепицы, а в узких переулках полицию ожидал сброд с ножами. Один из них, не старше шестнадцати, с лицом, искажённым оспой, бросился на офицера с обрезом — тот встретил почти в упор, и мальчишка рухнул на землю, обагрив снег тёмно-алой лужицей. Его товарищи разбежались, но ненадолго — конные полицейские к утру большинство переловило, закидывая задержанных в переполненные камеры, тогда как самые удачливые прятались по подвалам, понимая, что Москва для них перестала быть такой гостеприимной.

Особое внимание уделялось армейским складам — именно там, по данным разведки, коррумпированные чиновники годами продавали оружие революционерам. На складе у Семёновской заставы обыск выявил недостачу двухсот винтовок и десяти ящиков патронов — дежурный офицер, бледный как мел, клялся, что ничего не знает, но когда жандармы начали обыскивать его квартиру, в дымоходе нашли пачку денег с пометками, совпадающими с теми, что были изъяты у арестованного посредника. Его вывели под конвоем, и по пути в тюрьму он пытался перерезать себе горло осколком стекла, спрятанным в рукаве, но был остановлен — смерть казалась ему более лёгким выходом, чем предстоящий допрос.

К третьему дню операция приобрела системный характер — аресты шли волнами, по заранее составленным спискам, и если сначала брали только явных подозреваемых, то теперь сети затягивали всё шире. Взяли владельца оружейной лавки на Мясницкой, у которого под прилавком нашли партию карабинов Мосина, переделанных под манер известного кулацкого обреза. Задержали студента-технолога, разрабатывавшего чертежи самодельных бомб в своей комнате в Лефортово. Вычислили курьера, перевозившего динамит в двойном дне чемодана — его взяли на вокзале, когда он уже садился в поезд до Киева. Каждый арест давал новые имена, новые адреса, и жернова системы начинали крутиться быстрее, перемалывая не только виновных, но и тех, кто просто оказался рядом.

Жестокость была не самоцелью, а инструментом — никто не пытал арестованных на допросах, но и не церемонился. Тех, кто молчал, оставляли в карцерах на сутки без воды, тех, кто сопротивлялся, приковывали наручниками к трубам в позах, не дающих уснуть. Один из задержанных, бывший артиллерийский офицер, устроил драку в камере и был усмирён ударом приклада в живот — когда он очнулся, следователь положил перед ним фотографии его жены и детей и спокойно спросил, готов ли он ради своих принципов оставить их без кормильца. Офицер заплакал и заговорил.

К концу недели город изменился — трактиры опустели, подозрительные личности исчезли с улиц, а в полицейских участках не хватало мест для всех задержанных. Но главное — поток оружия к столичным революционерам был перекрыт. На складах ввели тройной контроль, армейских чиновников перетряхнули, а в Охранном отделении теперь лежали списки всех, кто так или иначе был связан с подпольем.

— А ты меня с каждым часом всё больше удивляешь, князь, — заявил Александр, когда я прибыл к нему на отчёт, — То оружие мастеришь, то рабочих на рудниках успокаиваешь своеобразным способом, то из страны бежать пытаешься, то теперь ещё и умудрился отыскать информацию о столичных революционерах. Не поделишься информаторами?

— При всём уважении, ваше императорское высочество, но стоило бы вашим силовикам капнуть чуть глубже, и они бы смогли сами отыскать информацию. Правда, не ошибись бы солдаты и полицейские в новогоднюю ночь, то всего можно было бы избежать.

— Поверь мне, Игорь Олегович, армейские и полицейские чины мы перетряхнём с удвоенной силой. Их ошибки стоили государственной казне по меньшей мере сотню тысяч рублей, но что случилось — то случилось. Быть может, не подорви они танк, то не было бы такой массовой зачистки. Знаешь, сколько людей было задержано по всему городу?