В коридорах бойня продолжилась с удвоенной силой. Здесь, в этих вытянутых бетонных кишках, пистолетные пули вжикали о стены, летели рикошеты, каждый свист которого заставлял сердце сжиматься. Нас приходилось идти вперёд, переступая через окровавленные трупы, но, несмотря на лёгкие ранения, мы шли вперёд, стараясь не допустить врага до толстых ворот архива. Уже было понятно, что вряд ли они смогут уйти, а потому будут биться до конца.

Их осталось не больше пяти человек. К тому моменту, как мы врывались из-за угла, то они крепили заряд к толстым петлям, вертя головой и скучковавшись около дверей. Они точно не были профессиональными военными — скорее наспех подготовленными диверсантами, которых уже загнали в угол.

Пока мы пробирались по коридорам, то с одного из солдат я успел подобрать гранату на деревянной рукояти, которую сейчас и вытянул из-за своего пояса. Две секунды — и крышка была свёрнута, запальный шнур выдернут, и граната полетела из-за угла по коридору.

— Пригнись!

Взрыв оглушительной волной прошёлся по коридору, засвистели осколки, а затем настала тишина, звенящая в ушах. Я выглянул из-за угла и заметил лишь окровавленную кучу тел, которая лежала горкой подле металлических дверей архива. Кто-то корчился, нужно было бы вытянуть их, оказать первую помощь, но тогда эта светлая мысль не пришла мне в голову, и я прижал приклад к плечу, опустошая магазин.

Теперь все были мертвы.

Я сидел в самом углу зала престижного московского ресторана «Эрмитаж», за столиком у высокого панорамного окна, откуда открывался вид на заснеженную Пушкинскую площадь. Это место обычно предназначалось для самых влиятельных гостей — министров, генералов, богатейших промышленников. Сегодня же здесь сидел я — с тёмными кругами под глазами, в помятом мундире, с лицом, на котором читалась вся тяжесть последних событий.

Передо мной стоял бокал коньяка «Шустов», дорогого, выдержанного в дубовых бочках не менее пятнадцати лет, с благородным янтарным отливом. Этот напиток стоил как месячное жалование фабричного рабочего, но сегодня он казался мне просто жгучей жидкостью, неспособной заглушить внутреннюю боль. Однако к бокалу я не притронулся, лишь время от времени бултыхая внутри него напиток, наблюдая за тем, как в его глубине играют светлые солнечные лучи, преломляясь в хрустале. Каждая такая блик напоминал мне вспышки выстрелов в той роковой перестрелке.

Единственное, что я мог почувствовать, так это глухую, практически давящую горечь, куда более крепкую и даже едкую, чем мог ожидать раньше. Она поднималась из глубины души, смешиваясь с чувством вины и бессильной ярости. Мысли раз за разом возвращались к той роковой предновогодней ночи, напоминая о ране на бедре, которая во время боя не давала о себе знать, а теперь ныла при каждом неосторожном движении.

— Как можно было быть таким тотальным идиотом? — этот вопрос крутился в голове уже который день. После завершения проекта, истощённый и усталый, я просто хотел передать его в другие руки, немного передохнуть. Самая простая человеческая ошибка — довериться не тем людям — привела к тому, что проект едва не оказался на грани уничтожения. Я бы не сказал, что его невозможно было повторить, но даже так проблем было слишком много — утерянные чертежи, погибшие инженеры, уничтоженные прототипы.

Только сейчас до меня стало доходить, что было слишком много звоночков, которые я пропустил стороной. Слишком частые «случайные» поломки оборудования, странные вопросы от рабочих, не имевших отношения к проекту, исчезновение ключевых деталей со складов. А их было достаточно, чтобы самый глупый смог сообразить, но у меня не получилось. Плохо, чертовски плохо. Все признаки готовящейся диверсии были налицо, но я, ослеплённый усталостью и верой в людей, не захотел их замечать.

В памяти всплывали обугленные останки ангара — груда покорёженного металла, воронка на месте двигателя, оплавленные жарким огнём гусеницы, похожие на скелет гигантского доисторического ящера. Я снова чувствовал тот едкий запах гари, смешанный с химической вонью расплавленной изоляции, снова видел, как чёрные хлопья пепла медленно оседают на мои сапоги, словно снег в мире, где больше нет зимы. А потом — архив, перестрелка, крики раненых. Семён живой — дробь по касательной задела его плечо. Он был живым, но пришлось выковырять несколько дробинок, да теперь он ходил каждый день на перевязки. Этого чертяку просто так не возьмёшь — ещё меня переживёт.

Официант в безупречно белых перчатках осторожно подошёл к моему столику, почтительно наклонился и что-то пробормотал о дополнительных блюдах, но я лишь машинально покачал головой, даже не вслушиваясь в его слова. Он удалился так же тихо, как и появился, стараясь не смотреть мне в глаза — вероятно, мой вид говорил сам за себя. В зеркальной поверхности буфета напротив я видел своё отражение — измождённое лицо с резко обозначившимися скулами, тени под глазами, похожие на синяки, небритые щёки, седина у висков, которой не было ещё месяц назад. Странно было обзавестись сединой в таком молодом возрасте, но уже было поздно что-то исправлять. Это был кто-то другой — человек, допустивший катастрофу, человек, по чьей вине погибли люди и самолично отправивший на тот свет нескольких людей. На сердце было тяжело.

За окном мелькали прохожие — обычные горожане, спешащие по своим делам. Среди них могли быть те, кто следил за мной сейчас. Те, кто организовал взрыв. Те, кому было выгодно, чтобы танк никогда не вышел за пределы чертежей. После нападения на архив я чувствовал их присутствие постоянно — чужие взгляды, ощущаемые даже сквозь спину, шаги, затихающие, когда я оборачивался, «случайные» встречи с незнакомцами, которые слишком внимательно рассматривали меня в толпе. Хотя, это могли быть лишь мои домыслы, добавленные вновь начавшейся паранойей.

Моим вниманием овладел человек, который бесшумно оказался в ресторане, держа в руках чёрный кожаный дипломат, запустив за собой струю морозного воздуха. Это был мужчина в тёплом чёрном пальто без знаков различия, с бесстрастным, как гипсовая маска, лицом и холодными, бездонными глазами. К нему подбежал один из официантов, но вошедший лишь махнул рукой, и работник ресторана вернулся к барной стойке, тогда как сам незнакомец прошёлся в мою сторону. Остановившись у стола, он не стал представляться — просто сел напротив, положил на стол аккуратные руки с коротко остриженными ногтями, без единого украшения. Его лицо было нарочито обыкновенным — из таких, которые, встретив в толпе, сразу забудешь. Вот только глаза были сильно отличающимися от простых людей. Они были плоскими, едва ли не мёртвыми, почти как змеи перед броском. В них не было и капли человечности, лишь холодный расчёт, безразличие. Тогда я понял, что разговор коротким не будет. Слишком широким у меня был опыт разговора с людьми подобного профиля.

— Приветствую, — я кивнул незнакомцу и наконец взял со стеклянной тарелки чесночную гренку, — Какими грехами я обязан вашему визиту?

— Почему же грехами?

Мужчина посмотрел на меня бесстрастно, вытянул из кармана пальто мягкую картонную пачку сигарет, а оттуда уже показалась сигарета. По одной этой сигарете можно было сказать очень многое. Это были сигареты от фирмы француза Лаферма — элитные табачные изделия с тонкой нарезкой табака и ароматизированным табаком, чего не делали на других фабриках. В это время курили совсем никого, не стесняясь, и я уже успел привыкнуть к этому, а потому не обращал на горький табачный дым никакого внимания.

— Слишком часто я говорил с вашим братом, чтобы поверить в то, что вы можете прийти просто так от доброты душевной. Тем более, что после взрыва в ангаре у вас должно быть очень много дела. Не знаю, кто проявил такую халатность, но если бы мы с Семёном не подоспели бы к архиву вовремя, то все наработки центра могли бы быть похоронены в огне.

— Вы правильно сработали, — мужчина кивнул и расстегнул портфель, вытащив оттуда листок, покрытый огромной таблицей, отпечатанной на станке, — Нападавших на архив было много. Здесь три десятка имён. Вооружены разномастно, начиная от револьверов, заканчивая карабинами и даже винтовками, и армейскими карабинами.