Когда церемония окончилась, и толпа начала расходиться, я подошёл к Ольге, всё ещё стоявшей как изваяние перед склепом. Положив руку ей на плечо, я почувствовал, как она дрожит — не от холода, а от сдерживаемых эмоций. В её глазах читалось столько боли, что на мгновение моя деловая хладнокровность дрогнула. Но жизнь не ждёт. Уже завтра предстояли встречи с управляющими, пересмотр контрактов, решение тысячи вопросов, которые не терпели отлагательства.

Дела на производствах Щербатовых невозможно было назвать иначе как катастрофическим хаосом. После смерти старого князя временное управление огромной промышленной империей — десятками заводов, рудников, контор и доходных домов — легло на мои плечи. Первые же проверки вскрыли чудовищные злоупотребления: от систематического воровства сырья до фальсификации отчётности. Казалось, вся система работала как часы лишь пока девяностотрёхлетний старик лично контролировал каждую копейку, но за последние семь лет его здоровье резко ухудшилось, и алчные управленцы пустились во все тяжкие.

— Ваша светлость, это не беспорядок — это преступление! — мой главный счетовод Казимир Войцеховский швырнул на стол пачку документов из личного сейфа покойного. Его обычно спокойное лицо польского аристократа теперь пылало праведным гневом. — Здесь недостачи на суммы, которых хватило бы на содержание кавалерийского полка! И это только по одному чугунолитейному заводу!

— Я понимаю тебя, Казимир, но нужно всё привести в порядок. Считай, что я выдаю тебе все полномочия для регулирования дел. — я хлопнул гербовой печатью по документу, — Ты успел собрать людей. У тебя будет пара месяцев для того, чтобы разобраться с делами. Нужно чтобы всё стало работать как можно быстрее.

Счетовод взял документ дрожащими руками, его взгляд выражал одновременно благодарность и ужас:

— А вы, князь? Разве не лучше вам лично возглавить ревизию?

— Мне нужно лично наведаться на уральские заводы. У государства есть очень глобальные планы на бывшие производства Щербатовых. Наш военно-промышленный комплекс испытывает большие нужды на уральскую сталь.

— Опасно лично отправляться на такую поездку. — поляк задумчиво почесал седую отросшую бородку, — Сомнительно, что рабочие воспримут вас так хорошо, как вы можете это представить. Всё же, они продолжают помнить о том, что Урал способен восстать в едином рабочем порыве.

— Именно для этого и нужно, чтобы я прибыл самолично. Рабочие увидят, что над ними не нависает тяжёлый кулак очередного изверга-помещика, а разумный промышленник, который своих работников уважает. Тем более, ни от кого не смог укрыться тот факт, что временно, но всё же были и у меня конфликты с царской властью. Быть может, что и это получится обернуть на свою сторону.

— Быть может, что это сработает. — хмыкнул Казимир, вновь погружаясь в документы, — В таком случае, ваша светлость, желаю вам удачи в ваших начинаниях. Со своей стороны обещаю сделать всё, чтобы к вашему возвращению с Урала документы были приведены в порядок.

Я пожал руку поляку и всунул ему документы, позволяющие ему осуществлять управление на подчинённых мне предприятиях, после чего принялся собираться в поездку. Она обещала быть не самой быстрой и лёгкой, потому сразу же в простом вещевом мешке оказался сменный набор белья, мыльно-рыльные принадлежности, несколько пачек патронов к собственноручно изобретённому пистолету, небольшой запас провианта и алюминиевая фляжка с чистой водой, которая должна была использоваться в качестве небольшого сухого пайка на время поездки.

Зачем мне нужен вещмешок, а в простонародье «сидор», если у меня есть возможность воспользоваться первым классом одного из многочисленных поездов, направляющихся в сторону уральских городов? А причина была в самом простом, самом банальном популизме. Само собой, что никаких специализированных институтов политических технологий я не заканчивал, но как только рабочие увидят перед собой не очередного богача, а равного с ними человека, то и отношение ко мне окажется значительно теплее. Внешний вид решает слишком много. Не зря правители многих стран моего времени не снимая носят военную форму во время конфликтов. Нужно будет и потом придумать что-то более серьёзное и подходящее, но всё потом. Сначала нужно произвести на рабочих положительное впечатление, и оно может сделать для меня многое.

Станционный колокол провожал нас глухо, словно сквозь вату, его звук терялся в утреннем тумане, окутавшем перрон как плотное покрывало. Москва провожала нас неярким рассветом, когда солнце едва пробивалось сквозь пелену облаков, окрашивая всё в серо-голубые тона. Обычный пассажирский поезд, не царский спецсостав и не роскошный частный вагон, а обычное железнодорожное купе первого класса — наш выбор на это путешествие. Княгиня Ольга стояла у окна, её пальцы в тонких кожаных перчатках едва касались холодного стекла, за которым мелькали последние огни столицы, провожающие нас в долгий путь на Урал. Её профиль, чёткий и холодный, как гравюра, отражался в стекле, смешиваясь с проплывающими пейзажами.

Я сидел напротив, разложив на откидном столике бумаги — отчёты уральских управляющих, финансовые сводки, списки поставок. Каждый лист был испещрён цифрами, пометками, вопросами, требующими немедленного решения. Смерть старого князя Щербатова оставила после себя не просто пустоту, а гигантский механизм, который теперь нужно было запустить заново, проверить каждую шестерёнку, каждое соединение. Поезд набирал скорость, ритмично постукивая на стыках рельсов, и этот звук сливался с тиканьем карманных часов, лежащих рядом с документами — два метронома, отсчитывающих время до нашей встречи с промышленной империей, которая теперь стала нашей. Пусть и временно, но нашей.

Ольга отвернулась от окна, её взгляд скользнул по разложенным бумагам, но не задержался на них. Она сняла шляпу, и свет от лампы в купе упал на её волосы, собранные в строгую причёску — ни одной золотистой пряди не выбивалось из-под шпилек, ни одного намёка на несовершенство. Всё в ней было таким — выверенным, холодным, безупречным. Даже траурное платье, чёрное, без единого украшения, сидело на ней так, будто было частью её самой. Она достала из дорожного саквояжа книгу — томик Толстого в тёмном переплёте, — но не открыла его, а просто держала в руках, будто это был не предмет для чтения, а защита от ненужных разговоров со своим законным супругом.

Проводник принёс чай в стаканах с подстаканниками — серебряными, с гербом железной дороги. Пар поднимался густыми клубами, смешиваясь с дымом от моей папиросы. Ольга отодвинула свой стакан, даже не притронувшись к нему. Между нами висело молчание — не комфортное, а тяжёлое, как свинец. Мы оба думали об одном — о том, что ждёт нас впереди, — но наши мысли шли параллельными курсами, не пересекаясь. Она — о потерянном деде, о разрыве с прошлым. Я — о контрактах, о рабочих, о том, как удержать в руках то, что досталось нам не просто так.

Ночь застала поезд где-то под Нижним Новгородом. Ольга наконец прилегла на узком диване, повернувшись лицом к стене, но по ритму её дыхания я понимал — она не спит. Я же продолжал работать при тусклом свете лампы, делая пометки карандашом, который то и дело приходилось затачивать. Цифры плясали перед глазами, складываясь в суммы, которые ещё недавно казались фантастическими — обороты, прибыли, инвестиции. Теперь это была моя повседневность.

К утру пейзаж за окном начал меняться. Ровные поля сменились перелесками, потом показались первые холмы — предвестники Уральских гор. Воздух стал другим — более резким, с привкусом металла и угля. Мы приближались к промышленному сердцу России, и даже сквозь закрытые окна купе чувствовалось его дыхание.

На станциях теперь попадались рабочие в замасленных бушлатах, инженеры в кожаных куртках, купцы с тяжёлыми перстнями на пальцах — люди, чья жизнь была связана с заводами. Их взгляды, брошенные на наш поезд, были полны любопытства — они уже знали, кто едет, и чего ждать от новых хозяев.