Он шёл прямо к нам. Я встал, чувствуя, как кровь стучит в висках. Ольга поднялась рядом со мной — её рука, лежавшая на моей, дрогнула, но лишь на мгновение.

Когда Великий Князь остановился перед нами, время словно замедлилось. Он посмотрел на меня. Некогда прежде я не ощущал такого страха перед этой фигурой. Мне никогда раньше не представлялось, что этот, ещё не старый, но успевший давно стать настоящим мужем человек, мог буквально взглядом прижимать к земле.

Этот взгляд — холодный, пронизывающий — был словно удар. В нём не было ни гнева, ни одобрения, лишь спокойная, почти безразличная оценка. Но именно это и было страшнее всего. Он смотрел так, будто видел не только меня, но и все мои мысли, все тайные сомнения, все те слабости, о которых я даже сам себе не решался признаться. Все те помысли, которые хоть когда-то касались моего разума — были теперь доступны Рюриковичу.

Потом его глаза скользнули к Ольге. И тут произошло нечто неожиданное. Уголок его губ дрогнул — почти неуловимо, но я заметил. Это не была улыбка. Скорее, что-то вроде… признания. Теперь это была не сталь, внушающая страх, а галантная улыбка, топящая сердца многочисленных незамужних дам государства.

Он не стал ждать, пока ему поднесут бокал. Один из стражников уже держал наготове хрустальный фужер, наполненный золотистым исконно-французским шампанским.

Великий Князь взял его, поднял — и зал затаил дыхание.

— За новую семью, — произнёс Рюрикович.

Его голос был низким, глухим, как гул колокола перед бурей. Он не кричал, но каждое слово падало, как камень в воду, и круги от него расходились по всему залу, — Пусть ваш союз будет крепким, как сталь, и долгим, как вековые дубы.

Он сделал глоток, и в тот же момент все присутствующие, словно по невидимому сигналу, подняли свои бокалы. Даже те, кто до этого момента не решался пить, теперь спешили присоединиться к тосту.

Когда казалось, что визит Великого Князя завершен, он внезапно остановился у самых дверей. Его мощная фигура развернулась с неожиданной легкостью, и в этот момент из свиты выступил старший камергер, неся на расшитом золотом бархатном подносе некий предмет, скрытый под шелковым покрывалом цвета императорского пурпура.

Тишина в зале стала абсолютной. Даже дыхание сотен гостей казалось приглушенным. Великий Князь медленно снял покрывало, и зал озарился холодным сиянием.

На подносе лежали два предмета, каждый из которых был шедевром ювелирного искусства. Первый — мужской перстень с сапфиром величиной с голубиное яйцо, обрамленный двойным рядом бриллиантов. Камень был необычного глубокого синего цвета, словно вобравший в себя все оттенки северного неба. При малейшем движении он вспыхивал таинственными внутренними огнями, будто хранил в себе саму память веков.

Но второй предмет заставил даже самых искушенных аристократов ахнуть. Это была женская диадема в виде стилизованного дубового венка, где каждый лист был выточен из изумрудов невероятной чистоты, а желуди — из матового золота. Центральный камень — редчайший розовый алмаз — излучал мягкое сияние в лучах многочисленных горящий свечей, напоминающее первые лучи утренней зари.

— Пусть эти украшения, — голос Александра Александровича прозвучал торжественного, — станут символом вашего союза. Сапфир — мудрость и верность. Дуб — крепость и долголетие. Носите их с честью.

Камергер преклонил колено, поднося нам эти сокровища. Когда я взял перстень, его вес оказался неожиданно значительным — будто в мои руки передавали не просто драгоценность, а частицу той невероятной истории, что стояла за человеком, дарящим его.

Едва Великий Князь покинул зал, как началось настоящее паломничество дарителей. Первыми подошли казачьи атаманы, преподнеся нам роскошную шубу из чернобурки, настолько большую, что она могла укрыть двоих. Ее мех переливался синеватыми отсветами, а подкладка была сшита из золотой парчи с вытканными родовыми знаками всех двенадцати войск.

За ними выстроилась процессия промышленников. Их подарки поражали не столько роскошью, сколько практичностью и ценностью: ключи от городской усадьбы в самом престижном районе Москвы, акции на несколько пароходов Волжского флота, даже документы на только что построенный чугунолитейный завод в Донбассе. Каждый из этих даров мог бы сделать человека богачом, но здесь они преподносились как нечто само собой разумеющееся.

Дворянство не осталось в долгу. Князья Голицыны преподнесли сервиз из легендарного «царского» фарфора — тот самый, что делался по спецзаказу только для императорской семьи. Граф Шереметев вручил ларец с фамильными драгоценностями, среди которых выделялась брошь редкой красоты. Даже иностранные послы поспешили внести свою лепту — французский посланник преподнес набор лиможских эмалей, а английский — коллекцию редчайших охотничьих ружей работы лучших лондонских оружейников.

Когда гости начали расходиться, а музыка сменилась на более спокойные камерные мелодии, я в последний раз окинул взглядом этот зал, где всего за несколько часов свершилась не только наша свадьба, но и некий незримый ритуал посвящения. Столы, еще недавно ломившиеся от яств, теперь стояли полупустые. Слуги тихо убирали остатки пиршества. В воздухе витал тонкий аромат дорогих духов, смешанный с запахом обувного воска и цветов.

Но самое главное — ощущение, что сегодня здесь присутствовала сама История. И каким бы богатым ни был наш будущий дом, какие бы сокровища ни наполняли наши сундуки, главным даром этого вечера стало именно это осознание признания со стороны Великого Князя. В ином случае сложно было понять, почему он прибыл с такой помпезностью, одним своим появлением остановив безудержное веселье бесконечного числа гостей.

Последними уходили старые князья. Они кланялись нам с той особой почтительностью, которую аристократы сохраняют только для «своих». В их взглядах читалось нечто большее, чем просто вежливость — признание. Признание того, что с этого дня наш род поднялся на новую ступень в сложной иерархии империи.

Когда зал окончательно опустел, мы с Ольгой остались одни среди этого великолепия. Без слов мы подошли к высокому окну, из которого открывался вид на ночную Москву. Где-то там, за кремлевскими стенами, в своих покоях, возможно, тоже смотрел на звезды человек, изменивший сегодня нашу судьбу.

После свадьбы, несмотря на все мои желания, уехать обратно в Сибирь не получилось — столица держала меня кованными цепями бесконечного списка дел. Москва, этот вечно бурлящий котёл интриг и возможностей, не отпускала так легко, требуя участия в бесконечных приёмах, совещаниях и светских раутах. Мало того, что я понемногу возвращался в работу исследовательского центра «Марс», так и молодая жена, которая, вопреки всем традициям, наотрез отказалась от проведения медового месяца где-нибудь на Лазурном берегу или в швейцарских Альпах, проводила очень много времени в Москве. Её поведение вызывало вопросы не только у меня, но и у всей столичной знати, привыкшей к определённому порядку вещей.

Сначала меня это не интересовало, поскольку, едва переступив порог исследовательского центра «Марс», я оказался погребён под грудой отчётов, чертежей и нерешённых вопросов. Дела, накопившиеся за время моего отсутствия, требовали немедленного вмешательства — от проверки испытаний нового оружия до утверждения бюджета отдела на следующий квартал. Да и потом пришлось потратить много сил для того, чтобы провести анализ всех новоприобретённых активов, которые, зачастую, были разбросаны по стране от Урала до Чёрного моря щедрой рукой гостей, отчего отчёты от управляющих на местах иной раз приходилось ждать по неделе.

— Княже, за дерзость не сочти, но странно себя княгиня ведёт. — заявил Семён, вновь прибывший к моему двору за пару дней до бракосочетания, — Видно по ней, что вольная птица она и сидеть в четырёх стенах имения не собирается, но жена есть отражение мужа. Она едва ли не каждый день покидает дом и возвращается вечером. Я не дворянин, но понимаю, что нехорошие слухи должны пойти и тогда с вами считаться не будут, раз женщину свою в узде держать не можете.