Я не любил подобных бывшему управленцу людей. Он был человеком, который готов был продать вообще всё, включая собственную душу и мать для того, чтобы получить прибыль. Они были склизкими, неприятными, противными, но стоит отдать должное этим людям — они умели проживать эту жизнь. Обычно у них получалось словно паразит присосаться к кому-то более сильному, занимая управленческие должности и понемногу присасываясь к денежному потоку.

Бронсон ввёл в кабинет рабочих, и я впервые увидел их во всей красе. Эти люди были плотью и кровью завода. Их руки, покрытые ожогами и мозолями, знали каждую шестерёнку, каждый станок лучше, чем любой управляющий. Их лица, изборождённые морщинами от копоти и усталости, хранили историю этого места — историю, которую кто-то пытался стереть ложными отчётами и украденными деньгами.

Их было десять человек. Они вошли не спеша, словно боялись раздавить дорогой паркет своими грубыми подошвами. Их лица, обветренные и закопчённые, выражали смесь любопытства и настороженности. Они стояли у двери, переминаясь с ноги на ногу, не решаясь подойти ближе. Одни сжимали в руках потрёпанные картузы, другие прятали ладони за спину, будто стесняясь своих мозолистых пальцев.

— Проходите, садитесь, — я жестом указал на стулья, расставленные полукругом перед столом. — Мы здесь не для формальностей.

Стулья скрипели под их весом, но выдерживали — крепкие, как и сами эти люди. Они переглянулись, и в их взглядах читалось недоверие. Сколько раз рабочие слышали подобные слова от начальства, только чтобы потом снова остаться один на один со своими проблемами?

Они переглянулись, но не двинулись с места. Первым сделал шаг вперёд высокий, широкоплечий мужчина с седыми висками и глубокими морщинами вокруг глаз. Его звали, как я позже узнал, Фёдор Кузьмич, и был он старшим литейщиком.

— Ваша светлость, — начал он, голос его звучал глухо, словно из-под земли. — Мы не привыкли к таким кабинетам. Да и к разговорам с князьями тоже.

— Тогда давайте привыкать, — я улыбнулся, стараясь, чтобы это выглядело искренне. — Потому что отныне такие разговоры будут частыми.

Фёдор Кузьмич медленно кивнул, и в его глазах мелькнуло что-то, напоминающее надежду — тусклую, почти угасшую, но ещё живую. Он повернулся к остальным, и они, словно по невидимой команде, начали рассаживаться. Их движения были осторожными, будто они боялись, что стулья развалятся под ними, как многое на этом заводе.

— Я здесь не для того, чтобы слушать отчёты управляющих, — я откинулся в кресле, демонстрируя, что мне некуда спешить. — Я здесь, чтобы услышать правду. От вас.

Тишина повисла в воздухе, густая и тяжёлая. Они смотрели на меня, на стол, на свои руки — куда угодно, только не друг на друга. Потом Фёдор Кузьмич вздохнул и первым нарушил молчание.

— Правда, говорите… — он провёл ладонью по лицу, оставив на лбу тёмную полосу от сажи. — Правда в том, что завод еле дышит. Станок ломается — чиним своими силами. Уголь привозят гнилой и мокрый зачастую, а иной раз и поставки сильно меньше, чем в отчётах написано — топим чем придётся. Зарплату задерживают — молчим, потому что иначе уволят. А куда нам идти?

Его слова стали сигналом. Как будто плотина прорвалась, и поток горьких признаний хлынул наружу. Один за другим рабочие начали говорить, и каждый их рассказ был похож на крик души, долго томившейся в темноте.

— Глуховцов только и знает, что воровать да отчёты подделывать, — вступил другой, коренастый мужчина с перебитым носом. — У нас в литейке третий месяц формы новые нужны, а он деньги на них разворовал. Работаем на старых, брак за браком гоним, а что поделать нам остаётся?

— А в кузнице? — перебил его третий, молодой парень с горящими глазами. — У нас молот на ладан дышит, каждый день молимся, чтобы не разлетелся. А если разлетится — кому голову снесёт, тому и не повезло. Глуховцову хоть бы что!

— Зарплату по ведомости должны выдавать, а нам половину задерживают, — добавил четвёртый, пожилой мастер с дрожащими руками. — Говорят, нет денег. А где они? В карманах у управляющего осели?

Я слушал, не перебивая, лишь изредка делая пометки в блокноте. Их голоса сливались в единый гул, полный горечи и злости, но за этим гулом сквозило нечто большее — отчаяние. Они не просто жаловались, они кричали о помощи, и этот крик, наконец, достиг ушей того, кто мог что-то изменить.

— А знаете, что самое обидное? — Фёдор Кузьмич снова взял слово, его голос теперь звучал твёрже. — Мы могли бы работать лучше. Мы знаем, как. Но нас никто не слушает. Глуховцов только свои интересы видит. А завод — он ведь наш, мы здесь всю жизнь прожили.

— И дети наши здесь работают, — тихо добавил кто-то с краю.

Эти слова стали последней каплей. Я закрыл блокнот и поднял глаза. Передо мной сидели не просто рабочие — сидели люди, чьи жизни были перемолоты жерновами жадности и равнодушия. И теперь пришло время это изменить.

— Спасибо, — сказал я просто. — За правду.

Они переглянулись, не понимая, серьёзно ли я говорю. Я же потёр лицо ладонями, убрал в сторону блокнот и обвёл всех взглядом. Рабочие были удивлены, переглядывались между собой и смотрели на меня со странной смесью интереса и настороженности. От рабочих прямо-таки шла волна неуверенности.

— Значит так, дорогие рабочие. — я хлопнул по коленке. — Первое, что будет проведено мною завтра, так это проверка каждого цеха, так что если из вас кто грамотный имеется, то напишите ключевые проблемы, которые мешают работе цехов. Во-вторых, будут проверены все зарплатные ведомости и если правда какие-то недоимки будут, то всё будет выплачено в течение недели. В-третьих, Глуховцев будет наказан. Завтра должна будет прибыть моя охрана, так что мы проведём обыск в его жилище и дальше будем думать, что с удержанными средствами делать.

— Спасибо, ваша светлость.

— Не благодарите пока. Это только начало.

Рабочие раскланялись. Они уходили куда более уверенными — плечи расправлены, головы подняты. Я остался в кабинете один. Когда дверь закрылась, я принялся набрасывать на бумаге пункты. Не реформы — революцию. Но тихую, без крови и баррикад. Такую, чтобы и государство не взбунтовалось, и рабочие вздохнули свободнее.

— Бронсон! — мой голос прозвучал резко, и дверь тут же приоткрылась.

— Приказывайте, ваша светлость.

— Собери всех рабочих во дворе через час. И пусть Глуховцов там тоже будет.

Через час двор завода напоминал муравейник, когда я вышел на импровизированную трибуну — просто стол, поставленный на две бочки. Сотни глаз уставились на меня — настороженных, недоверчивых. В первых рядах стояли те самые десять мастеров, а чуть поодаль, под присмотром двух здоровенных молотобойцев, обильно обливался потом Глуховцов.

Я ударил кулаком по столу — гул стих.

— Рабочие! — мой голос, привыкший командовать полками, без труда покрыл площадь. — Вы сказали мне правду. Теперь моя очередь.

Я видел, как в первых рядах Фёдор Кузьмич сжал кулаки. Рядом с ним стоял тот самый паренёк из кузницы — его глаза горели, как угли в горне. Эти люди ждали перемен, ждали их годами. И сегодня они наконец должны были их получить.

— Первое! — я поднял палец. — С сегодняшнего дня отменяются штрафы за брак по вине оборудования.

Тишина стала такой плотной, что можно было услышать, как где-то далеко скрипит телега. Потом кто-то в толпе ахнул. Штрафы — этот бич рабочих, высасывавший последние гроши из их и без того тощих кошельков — отменялись. Это было не просто решение — это был акт восстановления справедливости.

— Второе! С завтрашнего дня рабочие дни будут не больше десяти часов при сохранении общей оплаты труда. Детей младше четырнадцати лет — уволить с завода и определить в школу, которую мы при заводе и поставим. Пока что, чтобы ваши семейные бюджеты не просели, то я буду выплачивать стипендию работающим сейчас детям в размере средней получки.

В толпе поднялся ропот. Десять часов вместо двенадцати-четырнадцати! Да ещё и с сохранением зарплаты! А школа для детей… Женщины в толпе начали плакать, обнимая своих худеньких, перепачканных сажей детей. Эти малыши, вместо того чтобы ползать под станками, теперь смогут учиться, смогут иметь будущее. Хотя, далеко не все реагировали на такое решение положительно. Некоторым просто не нравилось и не была понятна необходимость получения хотя бы крепкого начального образования.