Ограбление, упоминаемое в начале автобиографии Гинзбург, фигурирует во всех отчетах как потрясший авторов опыт. Часто упоминается ощущение полной неожиданности, паники, ужаса, когда урки набрасываются на своих жертв. Изъятие всех личных вещей воспринимается как некая утрата себя. Так изображает пережитое Марголин, у которого отбирают все, включая последние драгоценные памятные вещи[290]. Солженицын пишет: «С этой минуты ничто твоё – уже не твоё, и сам ты – только гуттаперчевая болванка, на которую напялены лишние вещи, но вещи можно снять» (СА I 453–454).
Сделанным отсюда выводом: «Они – не люди, это объяснилось тебе в одну минуту», – обусловлено и следующее морально окрашенное, проникнутое отвращением описание, где эти «нелюди» предстают гротескными существами, излучающими опасность для жизни и здоровья:
<…> и видишь там три-четыре – нет, не лица! нет, не обезьяньих морды, у обезьян хоть чем-то должна быть похожа на образ! – ты видишь жестокие гадкие хари с выражением жадности и насмешки. Каждый смотрит на тебя как паук, нависший над мухой. Их паутина – эта решётка, и ты попался! Они кривят рты, будто собираются куснуть тебя избоку, они при разговоре шипят, <…> и суёт два пальца тычком, рогатинкой, прямо тебе в глаза – не угрожая, а вот начиная сейчас выкалывать. В этом жесте «глаза выколю, падло!» – вся философия их и вера! (СА I 453)
Солженицынский морально-антропологический метод сочетается с многочисленными описаниями. Предметом одного такого дескриптивного приближения к феномену уголовников служит их одежда, а также то, чем они украшают свои тела.
Самомаркировка уголовников при помощи живописных татуировок составляет их фундаментальное телесное отличие от тех, у кого наколки отсутствуют. Этот язык кожи позволяет обладателям татуировок создать эксклюзивный способ коммуникации. Способность интерпретировать эти визуальные символы зависит от наблюдателя. В обязательном порядке выражается ранг в группе (банде), но и не соответствующие действительности желания тоже находят отражение в наколках. Религиозные мотивы, нередко безукоризненные по мастерству исполнения копии икон (Богоматерь с младенцем, церковные купола) функционируют как цитаты, но едва ли – как признаки веры. Вытатуированные письмена как бы делают тела искусственными, облаченными в индивидуальное платье из кожи.
Солженицына не впечатляют ни символизм нанесенных знаков, ни татуировка как вид искусства. С брезгливой иронией описывает он непристойную сторону этих «картинок», беспощадно цитируя некоторые «надписи»:
Бронзовую кожу свою они отдают под татуировку, и так постоянно удовлетворена их художественная, эротическая и даже нравственная потребность: на грудях, на животах, на спинах друг у друга они разглядывают могучих орлов, присевших на скалу или летящих в небе; балдоху (солнце) с лучами во все стороны; женщин и мужчин в слиянии; и отдельные органы их наслаждений; и вдруг около сердца – Ленина, или Сталина, или даже обоих <…> Иногда посмеются забавному кочегару, закидывающему уголь в самую задницу, или обезьяне, предавшейся онанизму. И прочтут друг на друге хотя и знакомые, но дорогие в своём повторении надписи: «Всех дешёвок в рот…!» (Звучит победно, как «Я царь Ассаргадон!») (СА II 354).
Как из процитированных, так и из многих не рассматриваемых здесь лагерных текстов явствует, что встреча с этими «инородными существами» стала импульсом к выработке некоей антропологии (роль социологических данных в ней незначительна), чьим предметом выступает «прирожденный преступник». Мелкие воришки, спекулянты, мошенники и заключенные, попавшие в лагерь из‑за того или иного (неполитического) проступка, при этом не учитывались. В то же время акцент на нечеловеческом означает безусловное непонимание поведения тех, в ком отказываются видеть людей. Понятие «нечеловеческого», «утраты человеческого облика» в процитированных высказываниях имеет две коннотации: звериное поведение в том, что касается телесных функций, и крайняя жестокость поступков. Категоричен и вердикт Шаламова: «Воры – не люди». В «Колымских рассказах», особенно в «Красном Кресте», где говорится о роли врачей и жестоком злоупотреблении медицинской властью в лагере путем взяточничества, он создает самый, пожалуй, уничижительный портрет уголовников:
Неисчислимы злодеяния воров в лагере. Несчастные люди – работяги, у которых вор забирает последнюю тряпку, отнимает последние деньги, и работяга боится пожаловаться, ибо видит, что вор сильнее начальства. Работягу бьет вор и заставляет его работать – десятки тысяч людей забиты ворами насмерть. Сотни тысяч людей, побывавших в заключении, растлены воровской идеологией и перестали быть людьми. Нечто блатное навсегда поселилось в их душах, воры, их мораль навсегда оставили в душе любого неизгладимый след (Ш I 185).
Наблюдая за меняющимся поведением арестантов, Шаламов приходит к выводу, что неуклонное моральное разложение в лагере вызывают именно уголовники, как бы распространяющие некую заразу, которая поражает всех, кто там находится. Из всех подобных текстов видно: перед лицом уголовников теряют актуальность любые традиционные представления о человечности.
В Советском Союзе 1920‑х годов существовали научные теории преступности[291]: рецепция учения Ломброзо играла здесь определенную роль наряду с гипотезами о социально-психологических причинах возникновения преступности. Вполне возможно, что заключенные из числа интеллигентов были знакомы с теми чрезвычайно дифференцированными теориями, которые имели хождение в то время. Но реальный контакт с уголовниками, судя по всему, применению таких теорий не способствовал.
Созданные авторами лагерных текстов описания и моральная «антропология» явились вкладом в понимание феномена преступника – и вместе с тем попыткой возвыситься над объектом посредством письма и восстановить собственное достоинство.
13. Работа: бессилие и наказание
Идея возможности жизни без работы – центральная тема (и химера) консервативной утопии, о которой говорится в одном из известнейших русских романов XIX века – «Обломове» Ивана Гончарова. История прочтения[292] этого романа превратила Обломова в самую популярную фигуру русского негативного самоопределения, а его нежелание работать получило имя «обломовщина». Ленин использует гончаровский роман как повод для порицания народа в целом. В ленинской речи «О международном и внутреннем положении Советской республики» (1922) говорится:
<…> Обломовы остались, так как Обломов был не только помещик, а и крестьянин, и не только крестьянин, а и интеллигент, и не только интеллигент, а и рабочий и коммунист. Достаточно посмотреть на нас, как мы заседаем, как мы работаем в комиссиях, чтобы сказать, что старый Обломов остался и надо его долго мыть, чистить, трепать и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел[293].
В борьбе за социальные преобразования Обломов олицетворяет инерцию, блокирует перемены. В противовес «обломовщине» провозглашается проникнутая пафосом «жизнестроения»[294] концепция труда, отдающая предпочтение труду коллективному и легитимирующая трудовую экономику, отраженную в «научной организации труда» – этой русской версии тейлоризма. В конечном счете именно эта концепция породила гиперболизацию труда – «стахановщину», названную в честь выдающегося ударника Стаханова. Кроме того, гончаровская патриархальная идиллия отказа от достижений могла осмысляться и как критика капитализма, максимизации прибыли «за счет жизни». Однажды вырвавшиеся у Обломова слова: «Так когда же жить?» – напоминают о ранних идеях Маркса. В «Заметках по поводу книги Джемса Милля»[295] Маркс подчеркивает самоутрату, вызванную тем, что работа больше не принадлежит человеку:
