Также упоминается лишенное зависти созерцание рта другого человека, который только что нечто съел и медленно жует, своего рода вуайеризм, объект которого – рот.
В воссозданной Марголиным сцене борьбы за хлеб проступает момент утраты самообладания, в других местах также именуемой эксцентрикой или исступлением:
«Иван Александрович! Будешь хлеб отдавать?»
А он, побледнев, но решительно и бесповоротно: «Нет-с!.. Я никак не могу хлеба отдавать… никак не могу…»
Я, не долго думая, взял его пайку. Но он схватил ее мгновенно со своей стороны, и схватил крепко. Мы оба стали рвать хлеб из рук друг друга. <…>
Я почувствовал, что эта несчастная пайка превращается в бесформенный мякиш, крошится и гибнет в наших руках, но Иван Александрович, с исступленным лицом, молча, ни слова не произнося, всеми десятью пальцами впился в нее. Вдруг я почувствовал его немое отчаяние и отступился от хлеба. Я был вне себя от злобы, и я осрамил его пред всем бараком – назвал его вором и разными поносными словами, даже Иудушкой Головлевым[327].
<…> Я меньше был бы строг к бедному Ивану Александровичу, если бы знал, что он тогда уже умирал, уже дошел до той крайней черты, когда люди уже не владеют собой при виде хлеба (М II).
Нехватка хлеба – признак надвигающегося или уже наступившего голода. Нельзя сказать с уверенностью, знали ли лагерники о голодоморе, унесшем миллионы жизней на Украине, но о голоде в осажденном немцами Ленинграде они знали точно. Первый сын Гинзбург погиб в блокаду. Весть об этом она получила в лагере.
Хотя фотографии погибших от голода узников ГУЛАГа недоступны (если такие снимки вообще существуют), на демонстрируемых в любом репортаже о годах блокады кадрах кинохроники запечатлен вывоз завернутых в ткань трупов на импровизированных деревянных тележках[328].
В отличие от истории с голодовкой Герлинг-Грудзинского, поставившего жизнь выше еды, в посвященном варшавскому гетто и его умершим от голода обитателям романе Богдана Войдовского «Хлеб, брошенный мертвым» (Chleb rzucony umarłym, 1971) вырисовывается оппозиция между жизнью и едой,
причем в ситуации голода продукты питания, żywność, перевешивают жизнь, życie. Мальчики, перелезающие через стены гетто на «арийскую сторону» в поисках пищи, готовы отдать за нее жизнь. Многих убивают выстрелами при попытке перелезть стену. Пища теряет свою питательную функцию, превращаясь в самоценность, ради которой жертвуют жизнью[329].
В некоторых текстах дефицит, ведущий к голодной смерти, именуется холодным медицинским термином «алиментарная дистрофия», distrofija; в «Хлебе, брошенном мертвым» упоминается charłactwo, истощение (кахексия). В романе Войдовского врач гетто, доктор Обуховский, сообщает диагноз смертельно больному пациенту, с беспощадной точностью объясняя, что с тем происходит:
Недоедание, дорогой мой Натаниэль. Организм сжигает сам себя. Расходует больше, чем получает. Сначала в ход пойдут запасы углеводов, а потом? Потом начнут истощаться запасы белка. <…> Вы погибнете от самосожжения. Мышцы усыхают, кожа шелушится и обвисает, кости размягчаются. Так-то, дорогие мои. То, что должно было гордо и прямо ходить на двух ногах, начинает ползать на брюхе. Царь природы превращается в пресмыкающееся. <…> Селезенка, желудок, почки и печень сжимаются. Этот великолепный орган скукоживается до размеров ореха – примерно так выглядит печень истощенного. Легкие опадают, сердце перестает работать как положено. Насос выходит из строя. Человека одолевают сонливость, вялость, апатия, летаргия. Мало-помалу весь организм становится жертвой самоотравления. <…> Голодная болезнь – это ужасающее самопожирание. Неумолимо, изо дня в день, от часа к часу вы питаетесь собственной кровью, пожираете свой же костный мозг, свою плоть, свои кости. До самого конца[330].
Из описания Герлинг-Грудзинского хорошо видно, что голод действует как некая негативная сила, подрывающая в человеке его человеческое достоинство. Обвинять следует тех, кто устроил этот голод:
Голод, голод… Жуткое чувство, в конце концов превращающееся в абстрактную идею, в сонные видения, все слабее питаемые жизненным жаром. Тело напоминает перегретую машину, работающую на ускоренных оборотах и уменьшенном горючем, особенно когда в периоды интенсивной работы отощавшие руки и ноги уподобляются истертым приводным ремням. Где граница воздействия голода, за которой клонящееся к упадку человеческое достоинство заново обретает свое пошатнувшееся равновесие? Нет такой. Сколько раз я сам, приплюснув пылающее лицо к заледенелому кухонному окну, немым взглядом выпрашивал у ленинградского вора Федьки еще один половник «жижицы»? И разве мой близкий друг, старый коммунист, товарищ молодости Ленина, инженер Садовский, не вырвал однажды у меня на опустелом помосте возле кухни котелок с супом и, даже не добежав до уборной, жадно выглотал по дороге горячую жижу? Если есть Бог – пусть безжалостно покарает тех, кто ломает людей голодом (ГГ 148).
Представляя (с провокационным сарказмом), что когда-нибудь эти сцены голода станут темой для российских кинематографистов, Солженицын описывает отчаянное поведение голодающих как бы с операторской точки зрения:
И еще это должен увидеть русский экран: как доходяги, ревниво косясь на соперников, дежурят у кухонного крыльца, ожидая, когда понесут отходы в помойку. Как они бросаются, дерутся, ищут рыбью голову, кость, овощные очистки. И как один доходяга гибнет в этой свалке убитый. И как потом эти отбросы они моют, варят и едят. (А любознательные операторы могут ещё продолжить съёмку и показать, как в 1947 в Долинке привезённые с воли бессарабские крестьянки бросаются с тем же замыслом на уже проверенную доходягами помойку.) Экран покажет, как под одеялами стационара лежат ещё сочленённые кости и почти без движения умирают – и их выносят (СА II 167).
(Киносъемок ГУЛАГа, впрочем, не существует – в отличие от сделанных освободителями Освенцима и Бухенвальда.)
Однако с хлебом, этим средством утоления голода, могли обращаться и легкомысленно, например в случаях, когда на первый план выходит табак – и хлеб начинают обменивать на сигареты: никотиновая зависимость против мук голода. Хлебом могли злоупотреблять, используя его и в качестве «материала». Из «Справочника» Росси мы узнаем, что из хлеба, как из пластилина, можно лепить фигурки – так создавались самодельные шахматы. О похожем способе изготовления игральных карт сообщает Штайнер. Не страдавшие от недостатка хлеба уголовники могли позволить себе такую роскошь.
Мог хлеб использоваться и в более серьезных целях: в городах арестованных отвозили в тюрьмы или пересыльные пункты для последующей отправки в лагеря в замаскированных под продуктовые машины «черных воронках», у которых на обоих боках для полноты камуфляжа значилось: «Хлеб Pain Brot Bread».
15. Гетеротопии: сны, природа и поэзия как прибежища
Гнетущую тяжесть повествования о немыслимых страданиях авторам некоторых из рассматриваемых автобиографий удается уравновесить при помощи своеобразных «противопоставлений и контрфорсов»[331]. Проявляется это, на мой взгляд, в трех моментах: в рассказах о сновидениях, в изображении впечатлений от природы и в сценах, где пишущих поддерживает и возвращает к жизни литература. Три эти вещи – сновидение/природа/литература – передают опыт гетеротопии. Речь о «девиационных гетеротопиях», hétérotopies de déviation[332].
