Некоторые из этих «зон внутри зоны» «пережили» исчезновение лагерей благодаря прочности конструкции – нередко то были единственные во всем лагере из деревянных бараков каменные постройки, как сообщает Эпплбаум, среди остатков Ухтпечлага встретившая одного армянина, который переделал изолятор в мастерскую автомеханика и надеялся продать это здание Солженицыну[320].
Вспоминая о работе и изнеможении после нее, авторы лагерных текстов особенно стремятся к точности изложения, к наглядной реконструкции обстоятельств, которые задним числом, быть может, уже невообразимы – невообразимы прежде всего для читателей[321]. Об этой пытке трудом надо рассказать все, что доступно описательному языку, называющему вещи своими именами. Невыразимая же часть этого опыта заключается в оставленных им эмоциональных, физических и интеллектуальных следах.
14. Одержимость хлебом и муки голода
Если каторжный труд угнетает, и только, то голод высвобождает амбивалентные силы. Марголин описывает одержимость, которая охватывает голодающих, толкая их на воровство и жестокие нападения. Неизбежны голодные сны, предмет которых не столько сама еда, сколько кража съестного. Людям снятся хитроумные стратегии. Во сне каждый становится ловким, прямо-таки заправским вором:
Потом пришли бесстыдные воровские сны. Не было среди нас ни одного, кому бы не снилось, что он ворует, так как это был в лагере единственный способ обмануть судьбу, и все задерживающие центры рухнули во сне еще раньше, чем в действительности. Мы воровали во сне с увлечением и торжеством. Это были яркие сны, и я выслушал о них сто отчетов от зэ-ка всех возрастов и положений, и сам видел такие же сны. Мы крали во сне, потому что нам случалось красть и днем (М I 284–285).
Ил. 22–25. Работы в русле канала, иногда – в морозы, с использованием примитивных инструментов (Архив истории ГУЛАГа / Томаш Кизны)
При появлении чего-либо съедобного люди могли впадать в нечто вроде опьянения. Марголину вместе с одним солагерником повезло получить легкую работу в овощехранилище. Кража картошки в обход традиционного обыска при покидании подвала изображается как некая озорная проделка. Потом в том же подвале они обнаруживают «морковный рай»; последствия чрезмерного увлечения корнеплодами он описывает так:
Этот «морковный рай» или «морковный оазис» в январе 1944 года был выдающимся событием в истории моего круглицкого сидения. Мы жили в морковном экстазе. Все остальное отступило на задний план. От 8 до 11 ежедневно мы ели морковь. Каждые 5 минут кто-нибудь из нас бегал к волшебному источнику. <…> За две недели я съел пуда два моркови. Морковь струилась в моих жилах, мир был окрашен в ее веселый цвет. Мы воспрянули духом с Николаем. Морковный румянец заиграл на наших щеках (М I 326–327).
Вместо мук голода воспроизводятся вызванные им фантазии. Нередко сообщается о том, как в кругу заключенных вспоминают разные блюда, их вид, вкус, рецепты. Рассказы о венской кухне, французских и венгерских блюдах позволяют Штайнеру (плохо знающему соответствующие рецепты) развлечь офицера, охраняющего будку стрелочника, и получить разрешение немного погреться. Примечательна понравившаяся Марголину история о горохе, поведанная одним поляком:
Поляк, хозяин фольварка под Вильной, начал мне объяснять, какой бывает горох, и что можно из него приготовить. Он говорил, не умолкая, час. Я был ослеплен. Я не знал, что горох в руках художника кухни – как слово в руках поэта – обращается в шедевр. Это была поэма о горохе гомеровской силы. Только многолетний голод – и тоска по дому – могут довести человека до такого экстаза, так окрылить его воображение и уста (М I 319–320).
Описывая театрально-безумное обращение с едой, Марголин выявляет и поэтапно изображает его причудливые формы – это целый отдельный очерк:
Наше борение с судьбой приняло другую форму. Тогда стали возникать маниакальные чудачества в приеме пищи. Массовое нежелание есть пищу в таком виде, как ее давали. <…> Эта «мания поправки» принимала разные чудаческие формы. Не ели ничего, не разогрев до кипения, доливали воды, пекли соленую рыбу на огне. <…> С течением времени это нагревание, доливание, кипячение стало для меня пунктом форменного помешательства. Напряжение разрешалось в тот момент, когда я добивался своего. В упорстве, с которым я настаивал на своем способе питания, уже не было ничего нормального (М I 285–286).
Еда – главная тема барачных разговоров, причем важны не только жалобы на ее скудность, но и этот виртуальный аспект рассказов и снов о еде. Интенсивность, с которой люди представляют себе пищу, вызывают перед собой образы еды без возможности ее съесть, предстает в лагерных воспоминаниях некоей одержимостью.
Когда же фантазии и «голодные и эксцентричные сны» иссякают, начинается медленное умирание.
Голодный сон означает, что в нас что-то бунтует, томится, дергается, тянется за удовлетворением. Но люди, умирающие от алиментарной дистрофии, уже не имеют голодных снов. Они лежат тихо (М I 285).
Решающую роль в описаниях борьбы с голодом играют утрата или сохранение достоинства. Марголин рассказывает о том, как утратил чувство собственного достоинства из‑за порции баланды; Герлинг-Грудзинский создает портрет старика, сносящего муки голода с героическим достоинством. Еще одна рисуемая им картина – беспощадное описание молодой девушки, продающей себя за еду. Упоминает он и «голодное сумасшествие», охватившее одного из сблизившихся с ним солагерников, который вырвал у него котелок с баландой. Он комментирует, извиняя этот поступок: «Я мог бы поклясться, что он меня не узнал, хотя смотрел мне прямо в лицо вытаращенными гноящимися глазами» (ГГ 198).
Особым «добрым делом», которое выделяет Тодоров, выступает передача пищи более слабым. О таком сообщают Бубер-Нойман, Марголин. Это кажется возвращением к «прежним нравам». Иное дело – полная их утрата, ведь ситуация голода могла приводить и к тому, что из смерти солагерника на нарах или больничной койке извлекалась польза в виде дополнительной трапезы (баланды, каши, хлеба). Нередко кончины другого человека ждали – этим другим был, как правило, находящийся при смерти от голода. Рассказывают об умирающих, которые отдавали свою пайку – или наоборот, во что бы то ни стало желали съесть ее сами, и о как можно более долгом утаивании их смерти. Сообщающие о подобном Гинзбург, Марголин и Штайнер также сокрушаются по поводу такого поведения, которое в нормальной жизни сочли бы неуважением. Мертвецы теряли право на еду, которая все равно не могла поддержать в них жизнь. Поступки входят в странное противоречие: одни отдают слабейшим, другие отнимают у мертвых (пред)последнее.
Впечатляет голодовка, устроенная окончательно обессилевшим Герлинг-Грудзинским. Эта голодовка голодающего – и насмешка над голодом, и торжествующее выставление его напоказ. Самого голодовщика, в изоляторе дошедшего до исступления, она едва не погубила.
Чем же можно было утолить голод? Для утоления жажды предлагался кипяток, иногда с толикой листового чая[322]. Основу рациона составлял суп – баланда[323]. Упоминается баланда и в рассказах о царской каторге; рецептура, вероятно, та же, но каторжная баланда была, по-видимому, сытнее гулаговской. Последняя почти не имела пищевой ценности: разваренные в неопределенное месиво овощи, которых было слишком мало, чтобы придать супу хоть какую-то густоту, иногда – с ничтожным количеством мяса и жира. По сути баланда воспринималась как водянистая похлебка, лишь счастливчикам доставалось кое-что со дна котла. Шаламов пишет, что это зависело от раздатчика – «баландера» или «баландерши»: зачерпнуть сверху или поглубже.
