Заключительная часть книги – «В ссылке» – содержит сообщения, не имеющие точных аналогов в других текстах о ГУЛАГе. Штайнеру удается изобразить многонациональную среду ссыльных и насильственно переселенных, в которую он попадает после восемнадцати лет в тюрьмах и лагерях: освобождение означает для него «вечную» ссылку в Красноярском крае. Он рассказывает о вехах своего выживания в этой новой ситуации: о поисках работы и жилья в Усть-Кеми и Енисейске; последнему он после краткого исторического введения о его былом богатстве и блеске посвящает небольшое описание:

Вопреки ожиданию, конец у его книги счастливый. Соне, которая потеряла ребенка вскоре после родов и двадцать лет в одиночку преодолевала превратности советской жизни, в конце концов удается приехать в Маклаково. Воссоединение после почти двадцатилетней разлуки он сдержанно называет «лучшие дни моей жизни» и цитирует слова жены: «Ты не изменился» (ШК 510). Ему важно продемонстрировать свою психическую сохранность. Соня перебирается к нему в сибирский поселок Маклаково (где они вместе выращивают картошку). Вернувшись в Москву, жена ходатайствует о реабилитации мужа, которая затягивается еще на год.

Штайнер неоднократно заявлял, что в «7000 днях в ГУЛАГе» преследует намерение свидетельствовать:

Художественность он решительно отбросил, ведь он «хотел прежде всего описать голые факты».

Конечно, голые факты красноречивы, но их нужно высказать. Для претворения свидетельского замысла в повествовательный текст потребовались стилистические и композиционные приемы, о которых уже говорилось. Литературные достоинства, the literary merit, которых не находит в этой книге Леона Токер, состоят, как мне кажется, в том, что пересказываемые истории разнообразят изображение лагерной жизни, позволяя взглянуть на творившееся в ГУЛАГе с разных точек зрения. Но и периодическое развитие какой-нибудь сюжетной линии с моментами напряжения, и сам этот разбитый на отдельные этапы отчет о пережитом в ГУЛАГе на протяжении двадцати лет (с вкраплениями многочисленных описаний людей и мест) составляют литературное достижение автора, не считающего себя литератором. О его литературных образцах, его литературном образовании ничего не известно – писателем его сделал опыт ГУЛАГа. Моменты напряжения, скрытые в отдельных эпизодах его отчета, раскрываются в рассказах Данило Киша.

Ил. 26. Угольная шахта, Норильск, 1940‑е годы

Ил. 27. Стройплощадка, Норильск, 1950‑е годы

Ил. 28. Никелевый завод, современный Норильск

Разделенное на семь частей (вышедшие в трех томах) произведение «Архипелаг ГУЛАГ» имеет подзаголовок «Опыт художественного исследования»: тем самым Солженицын ясно указал на связь вымышленного и документального, основанного на архивных изысканиях, как на свою художественную программу, не исключая при этом возможных коннотаций слова «исследование». В немецком переводе принято другое решение: «исследование» передано как Bewältigung («преодоление»; «овладение [материалом]»), что позволяет избежать «несоответствия» между искусством и наукой. Bewältigung – тоже вполне подходящий термин: он сильнее подчеркивает отношение к предмету или его трудность, а художественное оформление интерпретируется при этом как задача. На вопрос, как можно писать об этих событиях (и можно ли вообще – и кому), Солженицын отвечает словом «художественное». Шаламов яростно отвергает литературность, «беллетристику»; Герлинг-Грудзинский настаивает на том, что его «Записки» нельзя читать как художественную литературу. Солженицынское «художественное» детерминируется, в каком-то смысле сдерживается «исследованием»: «беллетристики» в его текстах не будет. Смешение или, скорее, координация воспоминаний о собственном опыте, реконструированных чужих рассказов и ретроспективных изысканий, позволяющих изобразить предмет подробно и объективно, составляют этот стиль свободно трактуемого реализма.

Тесно связанные тематически, однако по-разному расставляющие акценты главы «Архипелага ГУЛАГ» о 1918–1956 годах предлагают самое обширное изображение ГУЛАГа с точки зрения человека, которого это коснулось, и писателя, интересующегося историей. В качестве более позднего аналога по структуре, тематической организации, тщательности работы с источниками и их интерпретации можно назвать «ГУЛАГ» Энн Эпплбаум, а предшественником по многим параметрам может считаться «Путешествие в страну зэ-ка» Юлия Марголина.

Приверженность истории Солженицын выражает в прологе к первому тому, ссылаясь на одну заметку из журнала «Природа» (1949). В ней говорилось об обнаруженной линзе льда, откуда извлекли тритонов, которых присутствующие (узники Колымы?) разморозили, пожарили и съели, благо (доисторическая) свежесть позволяла (СА I 7). Замороженную историю можно в любой момент разморозить и «поглотить». Этой задаче он и посвящает свой труд.

Но здесь же, в самом начале, ему важно сделать признание: он не смог бы написать эту книгу один, без «277 имен», которые «материал для этой книги дали мне в рассказах, воспоминаниях и письмах» (СА I 10). Голоса этих неназванных людей неизменно слышны в тексте. Часто уточняется источник того или иного рассказа. Это многоголосие ясно показывает: эгоцентризм книге не свойствен. Можно говорить о едва ли не одержимости историями других людей. Солженицын многократно подчеркивает желание слушать, счастье встречи с другими, такими, которых он признает людьми и которые открывают ему историю своей жизни до лагеря и в лагере. Умение одновременно поставить себя на место другого человека, прочувствовать его историю и описать их с внешней точки зрения делает каждого такого человека и его историю образцовыми[453].

Отдельные части «Архипелага ГУЛАГ» не образуют последовательной хронологии личного опыта ареста и лагеря. В них, скорее, затрагиваются связанные с возникновением системы ГУЛАГа исторические вопросы, прослеживается личный и коллективный опыт ареста, допросов, вынесения приговора, тюремного заключения, жизни в лагере. Речь всегда о том, чтобы раскрыть механизмы, выявить определенные возникающие закономерности.

Поскольку собственный опыт Солженицын постоянно связывает с тем, о котором ему поведали другие, причем индивидуальное все время дает повод для обобщений, то автобиографический момент, хотя подчас и чувствуется, во многих частях в известной мере заглушается. Рассказчик от первого лица отступает, передавая слово обозревателю, который знает больше, так как узнал нечто от других или использовал другие источники. Переключение между рассказчиком от первого лица и аукториальным рассказчиком – характерная стилистическая черта всего текста, благодаря которой близость к лагерной жизни и удаленность от нее предстают переживанием изнутри и оценкой извне. Та объективная реальность, к которой он приближается, не изображая самого себя, – существование лагерей. Эта перспектива от первого/третьего лица позволяет поддерживать «остроумную» иронию с элементами юмора и рассматривать конкретные события лишь типологически, вообще не сосредоточиваясь на отдельно взятых происшествиях, а создавая, подобно демиургу, возможные сценарии из известных сведений и тем самым разоблачая то, что происходило в массовом порядке. Письма, полученные им от прошедших через ГУЛАГ, помогли ему заполнить возможные пробелы в собственных знаниях, учесть нюансы, «расширить» личный опыт при помощи чужого (но полученного внутри той же системы), например в списке пыточных методов из 31 пункта (за которыми следуют еще 20). Методы КГБ он сравнивает с применявшимися при царизме – все это с отсылкой к средневековым пыточным практикам. Ирония не может и не хочет скрыть чувство ошеломляющей безысходности, дьявольского ужаса. Из текста возникает представление о некоей паутине арестов (забрать могут каждого) и пыток. Солженицын (к нему самому пытки не применялись) подробно описывает способы, орудия, исполнителей: