Поведала сестра Ягоды и о смерти Горького (о которой ходили слухи):
Когда Сталин приказал ему убрать Максима Горького, брат оказался в тупике. Известно, что Максим Горький многие годы оправдывал сталинские преступления и поэтому считал себя вправе и поучать самого Сталина. Некоторое время Сталин это терпел, но когда чаша его терпения переполнилась, он решил Горького убрать. Конечно, выполнить это задание должен был мой брат <…> (ШК 128).
В главе «Смерть генерала Брёдиса» слово берет сам Штайнер на правах наблюдателя. Начинает он как классический реалист, поддерживающий повествовательное напряжение в преддверии некоего чрезвычайного события:
Утром двадцатого сентября по пути из туалета в камеру мы заметили, что в коридоре необычно много солдат. Большинство из них мы знали, так как они постоянно находились здесь. Начали выдвигаться самые невероятные предположения <…> Людей из камер вытаскивали до полуночи. При этом происходили ужасные сцены. Были слышны крики, плач, звон ключей. У нас в эту ночь никто не спал. Мы чувствовали, что и в других камерах царит большое возбуждение. Было слышно, как жертвы прощаются с товарищами. – Прощайте, товарищи! – Прощай! – отвечал хор сокамерников. <…> Последним на очереди был генерал Брёдис. Как только рядом с нашей камерой раздался звон ключей, генерал обнял меня и сильно прижал к груди. – Прощайте, прощайте, – произнес он. – Брёдис! Генерал покинул камеру, словно выходил на прогулку. Этот храбрый человек умер в норильской тюрьме 21 сентября 1942 года около четырех часов вечера[450]. <…> На следующий день мы с помощью тюремного телеграфа подсчитали, что за два дня было расстреляно более четырехсот человек. Большую часть расстрелянных к смертной казни приговорило ОСО, остальных – лагерный суд (ШК 189–195).
Упоминанием об оставшейся со вчерашнего дня холодной баланде расстрелянного определяется аффективно-стилистическое решение всего эпизода.
Подобные моменты есть и в главе «Смерть Рудольфа Ондрачека»:
На следующее утро мы пошли на работу. <…> Было холодно – минус сорок пять градусов. Мы подошли к воротам, и мне показалось, что я в бреду: в полуметре от земли, связанный проволокой, висел голый труп. Проволокой ему скрутили ноги и грудь, голова свисала, остекленевшие глаза была полуоткрыты <…>. А над его головой была прибита табличка с надписью: «Такая судьба ждет каждого, кто попытается бежать из Норильска» (ШК 106).
В этом до неузнаваемости обезображенном человеке он узнает своего друга Рудольфа Ондрачека – и хочет выяснить, почему того обвинили в попытке бегства. В ответ на расспросы врач сообщает, что измученный выполнением трудовой нормы, совершенно обессилевший Ондрачек просто упал замертво.
Из главы «Истребление евреев», где Штайнер пересказывает историю жизни своего солагерника-еврея – полковника Ровинского, мы узнаем о тайном приказе Сталина увольнять евреев из всех учреждений и выселять из крупных городов. Объявленная в 1952 году новость о «заговоре врачей-евреев, которые хотели уничтожить вождей коммунистической партии Советского Союза», спровоцировала беспрецедентный погром (ШК 472)[451]. Эту неслыханную клеветническую кампанию, решающую роль в которой сыграла пресса, Штайнер называет «маленьки[м] эпизод[ом] большой акции истребления евреев, которых не успел уничтожить Гитлер» (ШК 470). Это одно из мест, где Штайнер предстает не только рассказчиком, но и комментатором.
Отказ Штайнера от дифференцированного описания собственных переживаний, кроме описания телесных ощущений в периоды тяжелой болезни, то есть известная сдержанность саморепрезентации, пронизывает и его собственную жизненную историю, которую он сплетает с историями других. Излагает он ее буднично: рассказывает о своей подпольной деятельности в Вене, Югославии, Париже, о работе в Москве, проживании в гостинице «Люкс» с другими видными международными коммунистами, которые, как и он, были арестованы[452]. Вспоминает свою реакцию на прибытие пленных немцев – эсэсовских офицеров из немецких лагерей смерти, политических заключенных, действительно совершивших «ужасные преступления» (ШК 467). Они, по его словам, находились под усиленным надзором и классифицировались как «каторжники», что означало особо тяжелые принудительные работы. Тот факт, что он вынужден жить с ними в одном лагере, доставляет ему беспокойство. В разговоре с одним солагерником (шеф-поваром), чья задача – слушать его, чтобы получить возможность донести, Штайнер отрицательно оценивает оборот, который приняло развитие социализма. Поскольку он стремится ясно высказать это в автобиографии, то реконструирует сказанное в Норильлаге, цитируя собственную речь:
Я говорил ему о том, что миллионы людей, которые и поныне верят в социализм, имеют о нем совершенно иное представление. Они твердо убеждены, как и я прежде, что в России строится новый мир, что это счастье не только для русского народа, что вскоре свобода и благоденствие овладеют всем миром. А что же из всего этого вышло? Режим насилия и террора, миллионы невинных, сидящих в лагерях и тюрьмах. Одним словом, обман (ШК 125).
Эти неосторожные, по-видимому, слова навлекли на него новый суд. В автобиографии они превратились в некое кредо, облекаемое в выражения из политического жаргона. В другом (не имевшем последствий) разговоре с более молодым солагерником он выражается еще решительнее:
– Саша, неужели ты все еще не понимаешь, что после смерти Ленина и прихода к власти Сталина постепенно было истреблено все, что имеет связь с подлинным социализмом? Прежде всего было распущено Общество старых политкаторжан, затем постепенно уничтожались все те, кто остался верен подлинному социализму (ШК 266).
Штайнеру важно было включить в свою книгу политически-мировоззренческие рассуждения, а себя вывести пусть и критически настроенным, однако верящим в идею истинным коммунистом. Из его «вероисповедания» следует, что отчасти постепенное, отчасти шоковое постижение несправедливости системы сделало его антисталинистом, но не привело к полному отречению от коммунистической идеологии. «Обращения», как в случае Солженицына и Гинзбург, с ним не произошло.
Штайнер не только пересказывает рассказы, но и реконструирует сцены, которые наблюдал и в которых участвовал. Подобно Евгении Гинзбург, он подчеркивает свой статус наблюдателя. Воссоздавая сцены допросов, он описывает игру в вопросы и ответы между следователем и самим собой – допрашиваемым, атмосферу в помещении, внешний вид и поведение участников действа, уделяет внимание мимике и одежде. «Живое» изображение как бы снимает временную дистанцию по отношению к описываемой сцене. Но как раз в случае с такими зарисовками возникает соблазн предположить, что точные воспоминания подменяются запомненными представлениями.
Его разбитая на отдельные этапы (Соловки, Норильск, Тайшет, Усть-Кемь, Енисейск, Маклаково) лагерная история предстает (местами) отчетом о впечатлениях от страшного нескончаемого «путешествия по ГУЛАГу» с драматическими происшествиями и встречами с самыми разными людьми, но и с успешно преодолеваемыми препятствиями. (В несколько пикарескном духе.) Он повествует о том, как после десятилетнего заключения в Норильлаге его перевозят в «столыпинском» вагоне, этой прицепленной к поезду тюрьме на колесах с камерами-купе, упоминает жажду после поедания соленой рыбы, желание попить воды и потребность посетить туалет – на обе просьбы арестанты получают садистский отказ (ШК 356–357). Следующая остановка – Александровский централ, самая печально известная тюрьма царской эпохи, где его снова держат в заключении. Далее следует мучительно долгий этап поездом из Александровского централа в Тайшетский лагерь, расположенный между Красноярском и Иркутском. Перевод в специальный лагерь и собственную акцию с отказом от работы (речь шла о погрузке щебня) он описывает подробно, приводя свои аргументы и оскорбления со стороны бригадира и нарядчика в виде обмена репликами, а весь процесс отказа и принятых надзирателями мер оформляя как мини-рассказ о своей забастовке. По той же схеме строится рассказ о следующей фазе принудительных работ – на лесоповале в тайге с двенадцатичасовыми сменами. Ход работы, серьезные несчастные случаи, изнеможение, насилие и приказы надзирателей, повторный отказ Штайнера от работы помещаются в контекст, демонстрирующий четкую структуру: завязка – кульминация – развязка.
