В разговоре с американским секретным агентом (потерявшим семью в Освенциме) в берлинском районе Далем обосновываются ее временная работа на польскую компартию в Восточном Берлине и ее отход от партийной идеологии. Предложение сотрудничать с американскими спецслужбами она отклоняет.
В противовес этой позиции Бронская-Пампух рассказывает в последнем абзаце книги о дальнейшей судьбе своей вымышленной дочери. Виктория, дитя комбината, не хочет на «материк», а хочет вести «счастливую семейную жизнь» там, где живет. Эта повествовательная находка имеет реальные соответствия. Многие освободившиеся так и не покинули те края (Герлинг-Грудзинский сообщает, что некоторые даже на свободе не перестали выполнять ту же самую работу, которая раньше была принудительной). Покинувшая комбинат девушка теперь свободна. На пароходе, везущем ее на курорт для лечения, она встречает пожилую женщину, которая замечает ее слезы при виде исчезающей на горизонте Колымы:
– Приезжала цветущей женщиной, а на материк возвращаюсь развалиной. Уж поверьте, я двадцать два года кляла Колыму день и ночь. – Это моя родина, – тихо возразила Виктория. – Здесь я появилась на свет и росла. Тоже двадцать два года. Я эти полукруглые колымские холмы – люблю! (BP 483)
Советское посольство в Роландсеке подтверждает «реабилитацию» с пометкой, что «согласно наведенным справкам дело Бронской-Пампух прекращено за отсутствием состава преступления»; компенсация, которой она добивалась, предоставлена не была. Известность у немецких телезрителей Ванда Бронская-Пампух получила как специалист по Восточному блоку в посвященной политическим дискуссиям утренней воскресной программе Вернера Хёфера в 1960‑е годы.
Благодаря аукториальной повествовательной перспективе реальный опыт узницы колымских лагерей неразрывно, до неразличимости (для читателей), переплетается с вымышленным. Однако вымысел в этом тексте всегда опирается на события, обстоятельства и констелляции действующих лиц, имеющие несомненную реальную основу, – начиная с дореволюционных времен в цюрихском кафе «Адлер» вплоть до появления агента американской разведки в Берлине 1950‑х годов. Но, пожалуй, в 1960‑е, когда знания о реальности ГУЛАГа еще не были широко распространены, роман «Без меры и конца» не был воспринят как просветительский текст именно из‑за жанра. Хотя романная повествовательная форма и «маскирует» автобиографическое начало, говорить о придумывании некой фиктивной личности, если не считать заключительной части, здесь все-таки не приходится. Бронская-Пампух превратила «автобиографическое» я в чужое. Она пишет ксенографию, которая и есть ее биография. Зачем она так поступает? В Германии 1963 года ее отчету о фактах, имей он форму автобиографии, не поверили бы. Подобно тому как для своих политических статей она по совету друзей-журналистов берет мужской псевдоним, так и автобиографию она «псевдонимизирует». Роман как бы не соотносится с ее личностью, не предполагает возможности поставить под сомнение его правдивость. О тех событиях в тексте, которые на самом деле не происходили с ней самой, она узнала от других, причем значение этих событий для лагерной истории было бесспорным. Для своего предмета она выбрала жанр, который Шаламов не только отверг, но и объявил мертвым.
28. Текст о двух лагерях: Маргарита Бубер-Нойман
В книге «В заключении у Сталина и Гитлера» Бубер-Нойман изображает обе лагерные системы. Неслучайно именно Артур Кёстлер посоветовал ей написать о своем лагерном опыте и опубликовать написанное. Книга вышла в 1947 году на шведском языке, по-немецки же впервые увидела свет в 1948 году[530].
Отдельные этапы ее двухлетнего – после ареста в Москве в 1938 году – пребывания в лагерях Казахстана и пятилетнего заключения в концлагере Равенсбрюк фиксируются хронологически, причем о долге свидетельства, в отличие от большинства других отчетов, напрямую не говорится. Но хотя долг этот открыто не декларируется, в ее записках он исполнен в полной мере. Как известно, она выступила свидетелем на процессе Виктора Кравченко, чья книга «Я выбираю свободу» во Франции спровоцировала против него кампанию, в которую сегодня трудно поверить. Ее показания сыграли решающую роль в подтверждении его слов о том, что в Советском Союзе существуют лагеря принудительного труда.
Складывается впечатление, будто ее язык лишь мало-помалу обретает нужные свойства по мере изложения. Для этой автобиографии, написанной от первого лица без смены перспективы, характерна отчетливо реалистическая манера письма. Повествование, прослеживающее отдельные этапы ее арестантской жизни в хронологическом порядке, она структурирует при помощи вставных историй других заключенных, реконструкции событий, акцента на тех или иных поступках. Позицию субъективно рассуждающего «я» по отношению к другим людям, к подругам по несчастью она занимает прежде всего в индивидуальных описаниях, преимущественно портретах солагерниц. Противоположность им составляют наблюдения, в которых чувствуется дистанция, аналитический интерес: реконструкция целых сцен допроса с упоминанием имен следователей, лагерных условий, феномена уголовников, образующих отдельную касту.
Показателен язык изумления, ужаса и непонимания, используемый для описания определенных затрагивающих как тело, так и психику впечатлений: ареста, абсурдного обвинения, допросов, содержания в камере, гигиены, других заключенных, перевозки в тюремном вагоне, поезда, парохода, неизвестности пункта назначения, голода, исходящей от уголовниц угрозы, холода, надзирателей, дополнительных наказаний, принудительного труда, лагерей, а самое, пожалуй, главное – шока от полного изменения прежней жизни.
Первая встреча с «другой жизнью» вызывает реакцию сродни крайнему изумлению, ступору, о которой уже говорилось:
Когда 31‑ю камеру отперли, я в растерянности застыла на пороге. Лишь окрик «Давай!» и толчок закрываемой дверью заставили меня войти. Первая мысль: да это же сумасшедший дом! Сотня почти голых женщин сидели на корточках, лежали, мостились на нарах вплотную друг к другу. Помещение было забито под завязку, дышать почти нечем (BN 50).
Скученность, нехватка пространства, тесное соприкосновение с чужими телами – отныне этот опыт будет сопровождать ее везде. Она подробно комментирует судьбы других узниц, к которым испытывает биографический интерес. При этом она стремится как бы задним числом обличить постигшую этих приговоренных к лагерям женщин несправедливость, указывая на злостную халатность или возмутительную случайность того или иного решения, приводившие к присуждению сроков при пересмотре дел.
Трансформация всего прежнего жизненного уклада вызвала перемену и в самой Бубер-Нойман: она все лучше осознает факт вырождения коммунистической партии в аппарат угнетения и принуждения, а кроме того, не может понять ограниченность других узниц, которые несмотря на все пережитое сохраняют верность партии.
Она убеждена в том, что следователи, хотевшие вырвать у нее признание, нелепость которого была очевидна им самим, и применявшие недобросовестные методы, чтобы добыть ее подпись (ей сообщили о пытках других заключенных), – преступники, ведающие, что творят. В полном отходе коммунистической идеологии от изначальных убеждений она не сомневалась с самого начала волны арестов, до этого уже затронувшей ее мужа Гейнца Ноймана, которого расстреляли, и других критически настроенных единомышленников. В отличие от Солженицына и Гинзбург, ей не потребовался процесс медленного осознания. Для нее арест и допрос с пристрастием в одночасье обрушили все это идеологическое здание. Вопросу о смысле ложных признаний, которым задается в «Слепящей тьме» Артур Кёстлер, она внимания не уделяет, равно как и вопросу о том, был ли страх перед угрозой системе со стороны внутренних и внешних враждебных сил оправданным, как с готовностью утверждали некоторые из ее подруг по несчастью, или же чистой воды паранойей, как предполагалось за рубежом.
